времени». Я сначала подумала, что он издевается надо мной, а потом мне стало стыдно. Я обругала не того, кого надо! Одну машину не могут вести два водителя. В тот момент я не хотела никакого «восстановления». Я хотела вовремя попасть на занятия. Я преподавала немецкий шести директорам и трем заместителям директоров самых богатых краковских фирм. Они платили мне за несколько часов за четыре субботы столько же, сколько я получала в институте за месяц.
Я не хотела лишиться этой золотой жилы.
И тогда я спросила, смогут ли они подвезти меня до Новой Гуты. Прежде чем ответить, он достал телефон и стал с кем-то разговаривать. Я поняла, что он переносит какую-то встречу на четыре часа. Он не имел понятия, где находится Новая Гута, или перепутал ее с Новым Таргом, [13] во всяком случае предпочел не рисковать. Этим он растрогал меня.
В машине я сняла пальто и попыталась привести его в порядок. Он достал пачку бумажных платков и вместе со мной стал оттирать пятна грязи. Этим он растрогал меня еще больше. Когда я достала зеркальце и попыталась избавиться от засохших брызг грязи на волосах и лице, он спросил, может ли быть мне чем-то полезен. Он повернулся ко мне и держал зеркальце. Тогда я впервые заметила, что его глаза голубее его голубой рубашки. И что на левой щеке у него шрам, и что у него самые длинные на свете пальцы. Когда я спрятала зеркальце в сумочку, я пожалела, что не успела утром набросать макияж, сделать маникюр и побрызгаться своим новым «Гуччи-П». Какое-то время мы ехали в молчании. Я чувствовала, что он наблюдает за мной. Немного спустя он придвинулся ко мне и шепотом сказал: — Простите, но, боюсь, что вы надели свитерок наизнанку.
Он был прав: швы были наружу. Я залилась краской. Но лишь на мгновение. Я представила себе, что бы я почувствовала, заметив эту оплошность на лекции для всех этих директоров и заместителей директоров. Я улыбнулась ему. Без колебаний стянула свитер и медленно вывернула его на лицевую сторону. Я выбрала плохой — а может быть, самый лучший? — момент. Водитель как раз резко поворачивал, и центробежная сила бросила меня на него. Тогда я впервые ощутила запах цитрусов и его руки на моем теле. Меня удивило, что я устыдилась швов на свитере, а не того, что сижу в машине в одном лифчике с совершенно незнакомыми мужчинами. Я снова надела свитер и поправила прическу. Когда мы въезжали в Новую Гуту, он достал из кармана пиджака визитную карточку и подал со словами: — Счет за химчистку прошу без колебаний прислать по этому адресу. Я займусь этим сразу после возвращения из Бостона.
Я не знала, шутит он или говорит серьезно. Не стану же я посылать в Бостон счет на тридцать злотых из обычной химчистки на углу! С ума он, что ли, сошел! Но вслух я этого не сказала. Кивнула и спрятала визитку в сумочку.
Мне совершенно не хотелось выходить из этой машины у самой школы в Новой Гуте. Я была и заинтригована этим мужчиной, и разочарована. Он даже не поинтересовался, как меня зовут. Он вышел первым, открыл дверцу с моей стороны и проводил меня до самых ступенек, неся мое пальто. Чем ближе мы подходили к крыльцу, тем медленнее шли. Он подал мне руку, еще раз извинился за «этот инцидент», о котором я уже успела забыть, и вернулся в машину. Поднимаясь по ступеням, я изо всех сил сдерживалась, чтобы не обернуться.
На первой перемене после девяноста минут занятий я вышла на крыльцо подышать свежим воздухом. Его машина все еще стояла. Сама не знаю почему, но я направилась к ней. Когда, завидев меня, он вышел из машины, я прибавила шагу.
Мы встретились посередине.
Вечером в ресторане на Казимире[14] я была уже с маникюром, макияжем, блузка надета не наизнанку, от меня веяло ароматом «Гуччи-И», и впервые, заглядевшись на его губы, я захотела спелой малины в январе. Когда после ужина он вез меня домой на такси, я все ждала какого-нибудь поворота и центробежной силы, которая поможет моим желаниям и, вопреки моей робости, толкнет меня на него. Наконец она меня толкнула.
Я лишь на мгновение оказалась в его объятиях, но успела ощутить его дыхание на своих волосах.
Воскресенье, 26 января Уехал…
Я решила, что не понесу пальто в химчистку. Пусть, все в пятнах, оно висит у меня в прихожей. Хочу видеть его, когда ухожу на работу и когда возвращаюсь домой. А еще когда вечером иду спать. Тогда, наверное, больше всего…
Уехал…
Испанские глаголы «уезжать», «путешествовать», «возвращаться», «отправляться», «взлетать» и «приземляться» я теперь легко могу проспрягать. Последние четырнадцать дней мы употребляли их очень часто. Четырнадцать дней.
И одну ночь. Ту, что со вчера на сегодня.
Вчера утром я размышляла над тем, когда женщина — не уронив себя во всех смыслах этого слова — может лечь с мужчиной в постель. Сколько перед этим событием они должны вместе отобедать, сколько раз сходить в кино, на прогулку, сколько провести друг с другом бесед или сколько знать друг о друге? Я предположила, что женщина хочет лечь со своим избранником в постель и делает это не только потому, что так хочется ему. Ему этого хочется, как правило, еще до первого ужина, до первого похода в кино, до первой прогулки, хотя часто он не знает о женщине ничего, даже ее имени. Мы провели вместе четырнадцать вечеров, четыре раза были в кино, держались за руки во время всех восьми прогулок, а после разговоров с ним я знаю даже, как зовут его крестную. Думаю, что для иных пар все это стало бы возможно только после ста сорока дней. Мы уложились в четырнадцать. И снова думаю, что те, другие, оказались бы в постели спустя четырнадцать дней. Вроде все как и у нас, но на самом деле в десять раз быстрее. И где тут справедливость?! Ты ведь понимаешь, что я шучу, так ведь, Агнися? Когда вечерами мы подъезжали к моему дому, я ждала, что он велит таксисту не ждать и, не спросив моего согласия, пойдет со мной наверх, к моей двери. Мне захотелось этого уже после второго нашего ужина. А может, и после первого…
То, что он ждал до последнего дня и последней ночи в Польше, для меня, с одной стороны, странно (робость? впечатлительность? страх быть отвергнутым? правила игры?), а с другой — очень печально. В определенном смысле я почувствовала себя брошенной. Он «использовал» меня, оставил с мечтами, неудовлетворенностью и запахом своего парфюма на моей подушке. А кроме того, оставил зубную щетку в ванной, красные следы от своей щетины на моих бедрах, недопитый утренний кофе в кружке, взъерошенные и склеенные моим потом и его слюной волосы у меня на голове, горсть монет, высыпавшихся из кармана, когда вчера вечером я поспешно снимала с него брюки в ванной, мои покусанные губы…
Разок попользовался мною. И уехал…
У Энрике три паспорта, четыре официальных адреса и ни одного места, которое он мог бы назвать своим. Это современный кочевник. Глобализированный, компьютеризированный и «упакованный», но все равно кочевник. У него три мобильника, два палмтопа, два лэптопа и восемь интернет-адресов. Он подписал контракты с четырьмя международными корпорациями на трех континентах и вот уже десять лет (я писала тебе, что он старый?!) перемещается по миру и проводит консультации в фирмах или государственных организациях, как дешево купить или дорого продать другие фирмы.
Он называет их «объектами» или «проектами». Иногда их цена переваливает за десяток миллионов евро. В Кракове в течение четырнадцати дней он проводил консультации в польском филиале японской «Фуджицу». Если бы не польская бюрократия, он управился бы в четыре дня. Впервые за свою двадцатичетырехлетнюю жизнь я прониклась чувством благодарности к польским учреждениям и польским чиновникам. На задаваемый при разных обстоятельствах — в основном иммиграционными чиновниками в аэропортах — вопрос об адресе постоянного пребывания он чаще всего называл Бостон. В последнее время, после 11 сентября, в арабских странах или странах мусульманской Азии называет Барселону. Там живет его брат, и там он продлевает свой испанский паспорт. Когда вчера вечером я спросила его, откуда он, он ответил, что «прямо из Кракова».
Я скучаю по нему, Агнешка…
