На пограничном причале я оказался в половине десятого. По дороге от моего внимания не ускользнула ни одна из редких загорающих задниц на огромном пустом пляже. Не имея даже понятия, какого цвета у нее купальник, я, главным образом глядя сверху, отыскивал знакомую пляжную кошелку. Но это совершенно невольно, потому что мысленно расстался с ее хозяйкой на некоторое время. Словом, скакал по дюне, пока не остановился на самом краю с разинутым ртом.
В устье, к моему изумлению, кишели лодки. Народ энергично сек по фарватеру, начиная приблизительно с траверза дозорной вышки на российском берегу и почти до середины мола. Причем то один, то другой бросали удильники и начинали проворно выбирать леску. Это означало только одно: клев! Не веря в такую удачу, я чуть не кубарем скатился с откоса и помчался в кандейку. Какие, к лешему, кошелки? Какие сандалики? Какие, вообще, бабы, когда судак берет на секуху? В половине десятого! Да в жопу эти спиннинги, после достану! Короче, я плюнул на спасение своего потонувшего имущества и присоединился к ловле.
Черт побери, как здорово, когда река тебя несет со скоростью трамвая, а ты играешь тяжелой граненой секухой у самого дна! Дерг, дерг, дерг и вдруг — опа! — они там хватают ее — только так, — ну и тащи. Бывало, случалось за один проход и двух заарканить, хотя этот кусок фарватера проскакиваешь, дрейфуя, от силы за две-три минуты — такое течение, — и потом пилишь обратно уже минут двадцать, если на веслах. Без мотора тут, как я давно понял, делать нечего.
В этот раз первым попался какой-то недомерок — не больше килограмма, потом вообще — окунь, и только после него уже все пошло как надо. В конце концов я затащил на борт штук пять увесистых хвостов: Хорошего, Матерого, Волчару и так далее — все хватали напротив большой черемухи, — и решил, что этого довольно — а куда их больше? — что пора заканчивать. Но вырваться из карусели оказалось не так-то просто: когда я, в очередной раз скатившись в залив, разворачивался возвращаться на базу, какая-то неведомая сила внезапно толкала сектор газа до отказа, и катер с ревом проскакивал наши причальные сваи, пограничный причал, затон рыбзавода, стоянки траулеров, мотоботов, рефрижераторов, возвращаясь на исходную, где мои руки сами собой нетерпеливо изготавливали к бою глубинную снасть. Ну, ладно, рассуждал я раз за разом, прислушиваясь к тому, что происходит на том конце лески: еще одного возьму и — домой. И этаким образом малодушие торжествовало бы, наверное, до обеда, но в какой-то момент мой глаз зацепил краешком на берегу знакомые динамовские цвета. Только теперь — синий верх, белый низ. Приглядевшись, я увидел, что мне машут ручкой.
«Хватит кататься, — сказала моя птичка, когда я выключил двигатель, ткнувшись в песок у самых ее кроссовочек. — Смотри, что я тебе принесла», — и вытащила из кошелки какой-то предмет одежды.
Я протянул ей грязные руки — в рыбе и вообще, — но и отсюда было видно, что это настоящая «Nike» — классная тенниска долларов за тридцать, ей-богу! Заметив мое недоумение, она пояснила:
«Вот в этом, — и показала мне на грудь, — я с тобой никуда не пойду. — Действительно, моя маечка выглядела далеко не свежей: бурые выделения из разбитых носов вчерашних солдатиков, чешуя, слизь и кровь сегодняшних судачков. И потом: я в ней спал. Неудивительно, что на меня пялились в столовой. — Я сегодня, наконец, хочу поужинать».
Широким жестом я показал на свои трофеи: «Вот тебе ужин».
«Ой, что это? — удивилась она. — Где ты их взял? Поймал, что ли? Сам? Тут водятся такие рыбы? Ничего себе. Но ты меня не понял: мы пойдем в ресторан. Тут, говорят, есть один на берегу — вполне пристойный. Там, — она махнула в сторону моря. — Только надень, пожалуйста, какие-нибудь другие штаны. У тебя есть?»
Я только пожал плечами: «Не знаю, — и предложил: — Слушай, давай сейчас пойдем в мой номер и хорошенько перетряхнем гардероб».
«В твой? И не подумаю!»
«Ну, что ж, — сказал я, — тогда пойдем к тебе». Моя птичка только фыркнула в ответ, бросила тенниску обратно в кошелку, вскинула ее на плечо и сказала: «Чао-какао. Можешь катиться обратно в свою речку. Не желаю тебя видеть до половины восьмого».
Я с удовольствием глядел как она, поминутно оглядываясь, удаляется по берегу, обходя играющих у воды детей, — совершенно чужой, казалось бы, человек, то есть просто какая-то блядь, идущая краем моря. Но мне стало от этого как-то спокойно: ну, какое же это вторжение, когда она так органично вписывается в солнечный пейзаж? Тень на чистом песочном откосе, сверху — кусты ивняка, внизу — синяя до черноты глубокая река, здоровые золотистые детки с перепачканными руками и коленками, выбеленные сваи, крупные чайки, лодки, удильщики, а посередине, на самой кромочке — ее узенькие следы и летящая наискось юбочка. Моя птичка шла по границе двух сред, слегка балансируя, а у меня в голове вдруг зазвучал Анькин голос — не тот, которым она разговаривает со мной, с Колькой, с собаками, а чужой, когда она шпарит на лекции или на конференции про Гуссерля или Фрейда, сдержанно улыбаясь кому-то, кого совершенно очевидно и нет в аудитории, — низкий, уверенный, отчетливый. «Влюбленные пройдут по паутинке и не сорвутся — суета легка», — процитировала Анька неизвестно что, а потом вдруг перешла к другому, но знакомому фрагменту: «Ночь бурная была. Там, где мы спали, свалило трубы. Говорят, рыданья звучали в воздухе… Сумрачная птица всю ночь вопила…» Тут я испытал смутное беспокойство. Удерживая взглядом быстро уменьшающуюся фигурку, я изо всех сил пытался разобраться с подступившим совсем близко ощущением понимания происходящего. Оставался последний вопрос: мы прибились друг к дружке, как беглые бобики, или же мы персонажи совсем разных историй, вдруг пересекающихся в одной точке? Но тогда почему эти темы звучат одновременно, какая из них важнее? «Давайте сядем наземь и припомним», — предложил Анькин голос. Сине-белое пятно выскользнуло из пейзажа, напряжение мгновенно покинуло меня, и я мысленно погрозил Аньке кулаком.
А потом сложил рыбу в ящик, сходил с ведерком к заводскому фризеру, принес снега и высыпал на свою добычу. Старый Юла заверил, что она так простоит в кандейке хоть до вечера и ничего ей не сделается. Анна-то решила с сегодняшнего дня никуда не выходить, даже в лавку, и Кольку не выпускать. Словом, обстановка у них в доме должна сделаться чрезвычайно аскетической и высокодуховной, как у первых катакомбных христиан. Вот им и отвезу потом, чтобы они ноги не протянули. Это все, конечно, смешно, но я ее понимаю. Заодно возьму у Кольки брюки — они ему все равно в заточении не нужны.
И еще, когда я с удовлетворением оглядывал содеянное — расставленные по местам в кандейке мотор, бензобак, аккумулятор и текущий под мокрым брезентом ящик с судаками, — Юла неожиданно, ни с того ни с сего сказал: «Вы правильно сделали. Этих мальчишек нужно наказывать, а не драться с ними. Надо бы отослать их обратно в деревню, чтобы им отцы хорошенько надрали задницу, — это же очень стыдно, когда твой сын не годится даже в солдаты».
Мы? Я даже открыл рот: подумать только, все уже всё знают! Аньку бы удар хватил. Впрочем, с другой стороны, мало ли с кем я оказался на причале? Это Аньку тут каждая собака знает еще с тех пор, когда она там, у воды, лепила куличики. И я подумал: хорошо, что Бабайка убралась восвояси, а то, не дай бог, мы бы подошли вместе. Как бы я ей откомментировал это личное местоимение множественного числа? То есть все оборачивается, как я и предполагал!
Но едва я добрался по жаре до своего пансионата, и мне в лицо из холла пахнуло свежестью кондишена, все, кто там был — финки, шведки и прочие участницы семинара, — вскочили со своих насестов, а хозяйка кинулась ко мне чуть не со слезами: «Мы уже в курсе! Это чудовищно!» Мои брови недоуменно поползли по лбу: «Где чудовища, Линда? Что случилось?» — «Эти бритоголовые, — пояснила она. — Мы так не оставим. Они ставят под угрозу наш бизнес: если на отдыхающих будут нападать пьяные скинхеды, кто же захочет к нам приезжать? Подумать только: чуть не задавили профессора Санкт-Петербургского государственного университета!»
