«Эти твои девки-пьяницы, кстати сказать, совсем непростые и очень стильные», — сказала моя птичка. Она еще что-то говорила мне, постепенно оседая на руке. Мы побрели домой, верней, я побрел по мелководью с дорогой ношей на руках, и всю дорогу поддерживал себя воспоминанием о том, как однажды катил по песку на велосипеде мешок судаков и снасти, и резиновую лодку телом ощущая живую тяжесть улова, а сновидной грезой пробивая себе путь в смутной достоверности надводного мира, еще более отталкивающего и таинственного.
8
Солнце уже показывало, что обед позади, а мы все еще оставались в своей ямке, и наши следы, идущие от воды, ветер уже почти совсем снивелировал заподлицо. Но никакого голода я не чувствовал. Мне нужно было что-то сказать ей, потому что ее последняя реплика меня сильно достала уже тем, что эти непонятные, и вроде бы, необязательные слова — как будто мои, но у меня не было возможности их сказать вслух — чтобы она слышала, — мне было довольно одного ощущения, сделанного в себе, открытия желания. Я бы, наверно, и не смог адресовать ей эти слова в этом порядке, как она, совершенно легко и безоглядно: «Я не хочу ничего отдельного от тебя».
Нет, моя птичка не испытывала меня и не ждала ответа. Она искренне веселилась.
— Хочешь, я открою тебе еще один секрет? — сказала она, сияя глазками.
— Смотря какой.
— Какой, какой… Настоящий — мой большой маленький секрет: я после этих дел перестала принимать таблетки.
— Что за таблетки? — не понял я.
— Балда! Я жрала антибэби, чтобы не залететь от разных ублюдков, а теперь перестала, понятно?
— Почему?
— Что — почему? Потому что теперь нет никаких ублюдков!
— А, я — кто?
— А ты — балда редкая, — рассмеялась она и щелкнула меня по носу. — Но ты, пожалуйста, не воображай, что я надумала завести от тебя детей и превратить твою жизнь в ад. Просто они мне мешали, ей-богу, как какая-то стенка-нестенка, а такая вот фигня, которая между нами. Что ты на меня так смотришь, по мне кто-нибудь ползает?
Нет, это у меня, наверно, стала такая рожа. Боже мой, думал я, что это значит? Человек не может так высказать — точно и прямо — самую суть моих переживаний! Кто она? Ангел, или ее устами говорит сама судьба? Что же мне делать теперь? А что я мог делать? Сам не зная почему, я перевернул мою птичку на спинку и всю поцеловал — ручки, плечики, шейку, грудки, животик, ножки, то есть от кончика носа до кончика хвоста. Ляшечки показались мне самыми привлекательными и я вернулся, и уткнулся в них небритой мордой. Нос у меня совершенно случайно уперся в логическое окончание ее тела и стал влажным.
— Не надо туда… — прошептала она.
— Это почему это? — спросил я, поднимая глаза, и передо мной матово сверкнула меленьким бисером пота покатая площадь животика, дальние взгорья титечек и уставленный в небо треугольничек подбородка. Он шевельнулся:
— Не надо и все. Потому что я ее ненавижу… Я ее всегда уничтожала…
— А я люблю…
— Она вонючая…
— Сама ты… — только и успел я пробормотать, оторвавшись на мгновение, чтобы проглотить набежавшую слюну.
Бедная моя птичка, я в минуту подавил ее детское сопротивление и скомкал трогательное целомудрие, но мной двигала исключительно благодарность. Она меня спрашивала: «Зачем?» — смешной вопрос, да за тем, что это абсолютно эстетический акт, не имеющий никакой цели, кроме любования совершенством и наслаждения благоговением. Я не мог ей в этом признаться сразу, как только меня осенило, потому что уже не мог остановить непрерывность скользящего контакта — это было бы преступлением — ее ножки поехали вперед и в конце концов выпрямились, а сама она изогнулась в дугу.
Потом мы немножко полежали в обнимку. Она чуть не уснула, а я продолжал украдкой вдыхать оставшиеся у меня под носом флюиды ее органов любви. И думал, отчего у моей птички со своей штучкой такие непростые отношения? «Уничтожала!» — что это значит? Скорей всего, просто не знала, что делать с бесполезной вещью. Бедные крошки, откуда им знать, что такое же лоно принесло нам Спасителя, что количество неумолимо переходит в качество, если, разумеется, просыпается сердце.
Моя птичка открыла глаза, потянулась и удивленно сказала:
— Смотри, кто идет. Мне нужно одеться!
И действительно, по мокрому песку у самой воды медленно ехал белый длинный байк-тандем, которым управляла безжалостная Иродиада в штанах и свитере, а за ее плечами, на втором номере, болтала ногами нежная Роза, не утруждавшая себя никаким педоляжем. Они тоже заметили нас, и Роза помахала нам ручкой. Моя птичка замахала ей в ответ, та тут же спрыгнула с велосипеда и направилась к нам. Я ограничился тем, что обернул чресла полотенцем.
— А, это вы, Коровин, тут предаетесь неге, — голос Эллы был непривычно грустен. — Дина, давай посидим немного со счастливыми влюбленными, пока они нас не выгонят. У нас есть коньяк и горький шоколад с черным хлебом! Только рюмок нет.
Длинная деловито пристроила тандем у нашей лодки и двинулась вслед за своей подружкой. Они пришли и сели в тени чуть поодаль от нашего гнездышка так, как будто мы были старыми приятелями, случайно встретившимися в городской суете и прервавшими свои дела на полчаса, чтобы выпить друг с другом чашку кофе. И мне вдруг стало страшно жаль этот странствующий монастырь, неловко за свою ярость и раздражение и любопытно, что они делали вчера у Кольки с Анькой. Пока я думал, как мне поддержать светскую беседу, моя птичка уже расположилась рядом с ними и прочирикала:
— А у Лодейникова всегда с собой рюмки, нож и котелок. Мы сегодня даже варили уху из рыб, которых сами поймали.
Элла глумливо ухмыльнулась.
— Вы нас надули, удивительный Коровин. Мы думали, вы анатомируете души, а вы, значит, все больше по хозяйству. Ну, налейте нам тогда коньяку.
Я аккуратно разлил коньяк в металлические стопки. Длинная шуршала фольгой, старательно разламывая шоколад на ровные маленькие дольки.
— За вашего Шаляпина, — Элла взмахнула стопкой, — с которым мы так и не успели полюбить друг друга. Катю жаль, она классная. Подумать только…
В углу ее глаза стояла совершенно натуральная слеза. У меня в голове тупо завертелось: «Папа наш давно в командиро-воч-ке…» Мы выпили, и Элла умело сморгнула возникшую паузу:
— А с вашим Николаем Васильевичем мы тоже вчера познакомились — милейшее существо! Он вчера сорвал такой аплодисмент на нашем семинаре! Представляете, заявил, что «женщина не существует!» Они под этот тезис с Динкой и Элизабет — или как ее, писательницу? — так надрались тичерсом, что бедная недотепа полночи блевала.
Я снова наполнил, мы опять выпили, заедая черным хлебом. Стало совсем уютно, беззаботно, будто над нами и не было палящего светила. Мы принялись болтать про Кольку и про Динку, как про существ не от мира сего. Я рассказывал анекдоты о Колькиной виктимности, а Элла — об удивительном сочетании аутичности и деловой хватки, свойственной поколению, которое выбирает деньги. Элла хохотала и даже Дина время от времени вмешивалась в разговор с уточнениями и репликами. «О, — например, сказала она, — вы даже не знаете, что такое настоящее сафари». Моя птичка сияла глазками, я шутил, в общем, вечеринка набирала обороты, но тут неожиданно кончился коньяк. Мы все как-то одновременно смутились.
— Отвези меня домой, — вдруг попросила моя птичка. — Где мы? Я совсем ничего не соображаю. Извините меня, пожалуйста.
Элла хитро прищурилась на нее:
— Вы тоже теоретик феминизма?
Моя птичка виновато улыбнулась и отрицательно качнула головкой:
— Нет, нет! Я здесь случайно. Приехала на переговоры с коллегой из Швеции, я покупаю у них права на Slaggan och stadet.
Мы стали собираться.
— Поезжайте обратно по шоссе, — посоветовал я на прощание нечаянным собутыльницам, — вот по этой тропинке — и на дорогу. Давайте, давайте, а то мне нужно надевать штаны.
