Я обошел все комнаты и не нашел ничего, кроме вещей. Они покорно дожидались применения, но я искал только опилки, чтобы коптить угря, и старался больше ничего не трогать. Почти все эти штуки вышли из обихода, например, резиновые бигуди, стиральная машина «Рига-1», электробритвы, книжки Пришвина и прочих, словарь иностранных слов, пластмассовые игрушки, лосьен для загара, пишущая машинка «Рейнметалл», дамская сумочка из свиной кожи, шелковое кашне, желтые бразильские сандалеты, запонки, хрустальная конфетница, шейкер, веер, — я не могу стать им новым хозяином, а потому не стану их приручать. Все это — хлам. Жалко. Это довольно мучительное ощущение долго не отпускало меня. Чтобы забыться, я открыл пиво и сел на веранде с жареной кровяной колбасой, стал жевать и листать новый журнал, посвященный рыбной ловле. Кстати, мужики говорят, что перловка из местной кашной кровянки — отличная насадка для язя и леща. Надо будет попробовать, когда судака не будет, если мы, конечно, до этого доживем. У меня есть шикарные норвежские крючки.
Внезапно во дворе раздался истошный женский вопль: «Осторожно, моя машина поехала задним ходом! Осторожно, моя машина поехала задним ходом! Осторожно!..» — и так десять раз подряд. Это означало, что Колька с Анькой скрытно прибыли в наше тайное убежище и прячут машину в гараж. Вот конспираторы, неужели нельзя было пищалку отключить, здесь этот ее прикол знает каждая собака.
В разгар вечеринки я бросил Кольку и Аньку и отправился на разведку. Мы ужинали в гостиной, потом перешли на веранду, потом снова решили выпить под деликатес и вернулись, и все было хорошо. Но ближе к ночи эта идиллия стала меня раздражать, миленькие супруги напоминали мне обезьян, которые переплелись хвостами и ищут блох друг у друга, как будто они одни, как будто и не за столом, где мы кушаем! Я им так и сказал и вышел из дома с поднятым воротником. Все равно надо было что-то делать: Колька покою не даст до утра, он на полдороге останавливаться не любит, а выпили мы уже, надо сказать, изрядно, и завтра не то что за рыбой, а будет вообще не встать. К тому же у меня были некие смутные предчувствия.
Теперь моя птичка действительно ничего не боялась, верней, перестала бояться и не сидела одна взаперти в зашторенной комнате с вечною лампочкой. Мы как ни в чем не бывало ходили в обнимку, гуляли, сидели в пивной, по ночам посещали местные забегаловки. Я ей объяснил, что тут бесполезно скрываться — все на виду. Мне на причале ребята сразу сказали, что вчера какая-то баба из Питера приехала в маленький пансионат, — теперь отдыхающих можно по пальцам пересчитать, не то что раньше. Ей нравилось, что с нами здороваются продавщицы, буфетчицы и хозяева заведений, что можно запросто перекинуться словом с пограничником или полицейским. Я ей рассказывал о стеклянных шарах, о Папаше и Мариванне, о придурошном перевозчике и той стороне, о черных лягушатах, которые падают с неба у этого пруда, о выброшенном на берег дохлом чудовище и о том, какие загадочные события за этим последовали. Я даже признался ей в том, как обнаружил ее местонахождение. Это как раз тогда и случилось, в ту ночь.
Когда я выбрался наконец и дотащился до моря, солнце уже завалилось, но темноты не прибавилось. В голубеньких сумерках под ясным розовым небом можно было запросто привязывать крючки, а вести скрытое наблюдение совершенно не представлялось возможным. Едва я обошел спальный корпус пансионата, украдкой заглядывая в редкие светящиеся окна, как меня тут же окликнули с улицы, и я увидел компанию мужиков, с которыми еще утром рыбачил в устье.
«Бодает, — заорали они. — Мы думали, он — рыбак, а он — ходок! Хо-хо! С землячкой пошел знакомиться, видали? Угря поел, и шишка зачесалась! Ха-ха-ха!» — и тому подобное. Могу спорить, что их услышали во всех номерах.
«Да тише, вы!» — вырвалось у меня. Заметив, что я сконфузился, они развеселились еще пуще, и мне пришлось перелезть к ним через бордюр и живую еловую изгородь — еще не хватало, чтобы явилась встревоженная дежурная, или кто там в пансионатах надзирает за порядком в ночное время, например, какой-нибудь охранник. Стоило мне оказаться с ними, как они перешли на шепот:
«Умарас катер купил. Они сейчас должны с моря прийти. Пошли, он тебя тоже звал», — при этом они как-то неопределенно указывали налево, хотя там, по моим сведениям, никаких серьезных заведений не было. Однако, приглядевшись, я заметил в створе улицы, выходящей на пляж, крохотный желтый огонек на лиловой сверкающей глади, перемещавшийся в сторону маяка.
Обратно я возвращался по кромке прибоя. Пока мы квасили, вечерний бриз сменился порывистым южным ветром, который терзал деревья на дюне и швырял на песок сосновые сучья. Налезли черные тучи, где-то забухало, стало темно, как зимой, — все по прогнозу — обещали грозу. Мужики уверяли: отлично, ветер с берега — после грозы рыба под берег. В один прекрасный момент каким-то гигантским усилием воли я заставил себя выбраться из прокуренной кандейки за пограничным причалом. Мне стало скучно слушать байки про каких-то местных авторитетов — Некрасовых, Кругловых и Тимбергов, потому что Эдика Некрасова, как мне говорили, точно, убили, пока я был в армии, Витька Круглов тоже сто лет как умер, а Петька, наверно, уехал в Израиль и там утонул. Что вы несете? Ах, это их сынки! Бедные сиротки! Бедные сукины дети! Я смеялся над ними, я снял одежду, прыгнул в реку, вылез, оделся и ушел, ни с кем не попрощавшись.
Мне казалось правильным так и идти босиком до рынка, а там только свернуть к дому. «Чего бояться на родной улице? — повторял я нашу бравую детскую поговорку. — Отпиздят — отпиздят, не отпиздят — не отпиздят». На огромном пустом темном пляже я чувствовал себя сильным, ловким и абсолютно бесстрашным, как будто только вчера перестал быть солдатом. Может быть, от холодного песка под ногами или от ветра и всполохов молний мне все наши страхи и суета казались проявлениями непростительного малодушия. Что значит «хана»? От кого мы бежали? Мы же лишили себя, может быть, самого главного приключения: пусть бы кто-нибудь выпрыгнул ко мне с ножом, пусть хоть со шпалером — еще неизвестно, кого бы потом поминали? Удар снизу встречаю двумя руками, захват за кисть атакующей руки, шаг влево, рывок — и он мордой припечатывается к паркету, переворот, болевой прием на локтевом суставе до хруста; а если слева, то встречаем руку с ножом левой, захват, нокаутирующий удар ногой в пах, удар в голову, заворачиваем кисть за спину, болевой прием и — небо в звездах. Вот так. Все, решил я, завтра же возвращаюсь в город. Надо положить конец этой катавасии. Ну, суки, держитесь! Но где-то в районе аптеки на меня с неба так ливануло, что я, прикрывая башку башмаками, заметался в поисках укрытия. Увязая в песке и спотыкаясь о брошенные бутылки, я кое-как добрался до полуразбитых ступеней спуска и вскарабкался на асфальт.
Под деревьями я отдышался, утерся и огляделся. Меня окружала шипящая тьма. Уличное освещение перестало существовать. Сквозь черную пелену кое-где мутно желтели редкие пятна. Эта, наверное, лампочка над входом в бывший колхозный санаторий, дальше — подсветка в бассейне, над самой землей, а напротив, в маленьком пансионате, тоже что-то как будто светилось. И тут я вспомнил о своей разведывательной миссии. Окуная ступни в поток посередине дороги, я перешел на ту сторону и снова попал под прямой ливень, но это меня, мокрого, уже не могло остановить, отвага воина сменилась в моем сердце азартом охотника. Однажды мне был сон, в котором я заглядываю ночью в чужое окно, и все так, как сейчас, ну, словом, дежа вю. Посмотрим, кто там не спит, решил я, и осторожно отодвинул колючую ветку шиповника.
Окно оказалось зашторенным, но справа желтой гардине мешала низкая створка форточки, и в этой щелке я разглядел темную глубину комнаты, деревянную спинку стула, латунные детали настенного светильника. Я попытался увеличить угол обзора, но ржавый подоконник больно уперся мне в шею. Даже поднявшись на цыпочки мне было большего не разглядеть. Во сне было совсем по-другому, там не было никаких занавесок, и все было прямо передо мной. Дождь по-прежнему громко шипел, ветер свистел, пахло мокрым песком, мокрым железом и хвоей, но через все это нагромождение я явственно уловил проникающие, скорее всего через фортку, какие-то знакомые флюиды — о, я помню, чем пахнет ночью у них в спальне — чуть-чуть ночным кремом, чуть-чуть подмышечкой, снятым бельем, короче, блядями. От этого открытия волна адреналина прокатилась по моим жилам так, что в ушах зашумело, и тем не менее я неизвестно чем — может, услышал, может, еще как — почуял движение за этим стеклом. Что это? Я закрыл глаза и сосредоточился. Так: шелест постели и дыхание. Нет, все как во сне. Черт побери! Где тут какой-нибудь ящик, чурбан, лестница? Мне не хватает всего-то десяти сантиметров, проклятье! Мне нужно их видеть, а вдруг там Бабайка, я должен знать, с кем она спит, с кем она приехала! Я отпустил ветку шиповника и осмотрелся в темноте. Ночь, хоть выколи глаза, и льет, как из крана. У меня под босыми ступнями я чувствовал только битое стекло, кусочки замазки и все. Я отбежал в сторону и обулся. И тут меня осенило: бордюр! Чинят бордюр! Я бросился к изгороди и нашел там, где видел еще накануне, кучку плитняка, а потом с трофеем килограмм на шестнадцать вернулся обратно. Только бы не погас свет, молился я по дороге, пыхтя и задыхаясь. Кстати, в том сне баба заметила меня и все норовила выключить бра, а парень, который ее принудил к совокуплению, хотел при свете, и тут же шлепал по руке или по щеке, стоило ей потянуться к выключателю. Как можно тише я установил булыган, теперь подоконник был на уровне груди. Первое, что я услышал, было женское возбужденное дыхание и сдавленное поскуливание. В щелку я видел подушку, поставленную почти вертикально, а под ней прямо на простыне профиль с раскиданными волосенками, который сразу узнал. Голову и плечо. Но мало того, я еще мигом понял, что такая мимика бывает у женщины только во время коитуса. Ах ты умница, да тебя дрючат! Значит, ты не одна приехала. Вот это кино! Щечки у нее были красные, и все лицо отражало какие-то процессы внутренней жизни. То озарялось высокомерной улыбкой, то застывало в муке с закушенной губкой и сжатыми веками, то неожиданно широко раскрывались глазки и округлялся ротик. То есть было видно, что баба не просто дала, а именно трахается от души, что ее тащит, что она борется за ощущения и переживает такие сладкие мгновения, что нам и не снилось. А кто ж это так хорошо делает нашей птичке? Я лихорадочно задвигал башкой, чтобы что-нибудь еще разглядеть, и треснулся об раму, но ничего, кроме плечика и личика, мне было не видно, ну, разве что немножко одеяла. Вот тебе и раз! Это же кружева от ночной сорочки! Она укрылась почти до подбородка, она в рубашке! Да, что он, лижет у ней, что ли? Стоп, а почему обязательно он? Что-то про нее говорили, точно — она в Грецию ездила с какой-то девкой! Нет, в Италию. И вовсе не про нее… Наплевать… Башню у меня явно заклинило, сердце лупило так, что нечем дышать, я уже не чувствовал, ни как потоки с крыши барабанят по голове и текут за ворот, ни как судорога сводит икру. Мне страшно захотелось сигарету, я зашарил по мокрым брюкам и не нашел ничего, кроме жуткой щемящей истомы и горячего покалывания. От ослепительной догадки пальцы сами расстегнули зиппер, но я даже не успел ничего вытащить наружу. Идиот, у нее нет никого, она же мастурбирует там, она дрочит, сказал я себе и тут же малодушно кончил, как двоечник. Но это было, как молния — разряд получился такой силы, что я потерял равновесие и тихо пополз вниз, меня буквально прострелило от копчика носа, через грудь, через зад куда-то навылет — лицо онемело, ноги не держали. Я ехал мордой по дощатой стенке, пытаясь нащупать опору, и с какой-то немыслимой радостью услышал из форточки ее глубокое «о-ох!», а потом сдавленное рычание. Когда мне снова удалось прильнуть к щели, она каталась затылком по спутанным волосам, — у меня на глазах эхо еще несколько раз встряхивало ее и заставило даже горестно вскрикнуть, честное слово!
