— Да не охай, эти домины все одно понятней, чем свейские. Те так вообще ничего в избах не разумеют, дикари, и дома у них дикарские.
Вяч пригладил бороду, крякнул довольно. Отправив очередную ложку каши в рот, повернулся к Добродею. А дожевав, сказал:
— Ах да, чуть не забыл! Я тут штуковину одну по заказу княжьего шурина смастерил, — протянул он. — Отнести бы… Он человек полезный, с ним дружить надобно. Ведь, ежели чего, может и пред Рюриком заступиться, и вообще…
Добря встрепенулся, потер уши — вдруг послышалось. Но отец серьезен, хотя глаза хитрые. Лениво протянул сыну резную шкатулку:
— На. Только не задирайся там. Понял?
— Понял, — отозвался Добря. В груди затрепетала радость, за спиной будто крылья выросли.
— Только кашу сперва доешь. А то ведь знаешь…
— Что? — крякнул Добродей.
Брови отца приподнялись, голос зазвучал назидательно:
— Как отличить человека от нечисти? Коли пищу и питье с тобой разделяет, значит, человек. А если отказывается — нечисть или злой колдун.
— Так я ж человек, — пробормотал мальчик.
— Да? А вот я в последнее время сомневаюсь… больно ты чудной стал. Мечты какие-то… Вдруг в тебя чужая душа вселилась? Или навка какая… или упырь болотный… Вдруг ты ночью, как нечисти и положено, пожрешь нас всех. И меня, и мамку, и младших…
Запихнув остатки каши в рот, мальчик сделал несколько шагов в сторону, опасливо покосился на отца.
— Да беги уж, — рассмеялся тот.
И Добря помчался, бережно прижимая вещицу к груди. Пускай отец запретил драться, зато можно увидеть княжье подворье изнутри, прошествовать до самого княжьего крыльца, и если повезет…
Ворота оказались открыты, стражники пропустили, едва услышали имя Олега. Как только ступил на княжеский двор, коленки задрожали, по спине побежал холодок. В нескольких шагах остервенело бьются гридни, чуть дальше слышны визги отроков. И над этим гамом оглушающе звучит голос дядьки- воеводы. Огромный воин стоит на крыльце, каждый промах воинов замечает. И отрокам изредка достается.
Не помня себя, Добря приблизился к Сигурду, поклонился в пояс. А тот даже не посмотрел на пацана.
Из дверей терема выскочил прислужник. Высокий, щербатый. Он-то сразу заметил мальчишку, нахмурился и гаркнул:
— Тебе чего?
— Мне Олега. Передать.
— Олег отдыхает, давай мне, — отозвался слуга.
— Нет. Отец сказал, самому Олегу передать.
— Вот ещё! — фыркнул парень. — Делать больше нечего. Да и не положено абы кого… Давай, что у тебя там. Я отнесу.
Добря насупился, рыкнул:
— Нет.
И только теперь Сигурд оторвался от созерцания потешных поединков, уставился на мальчика:
— Эт ты, что ли?
Добря смутился страшно, страх превратился в ужас, но сердце, вопреки всему, ликовало.
— Да. Вот, Олегу передать…
Воин протянул руку, огромную, мозолистую. Пробасил грозно:
— Давай сюда.
— Но я Олегу…
— Спит Олег, — бухнул воевода.
Спорить с воеводой — не дело. Добря оторвал шкатулку от сердца, с поклоном отдал Сигурду. Тот принял резную коробочку небрежно, покрутил в руках.
— Неплохо, — хмыкнул он. — Кто ваял?
— Отец.
— Отец… Стало быть, ты — сын плотника?
— Ага…
— Жаль, — ответил мужчина сокрушенно. — Жаль, что плотника. Иначе быть бы тебе отроком, а после — гриднем. Уж я бы гонял до седьмого пота, как этих охламонов.
«Гридень», «гридница» — ещё год назад никто из словен не ведал о таких словах, и поди ж ты, ныне как бы и свои. «Гридня» — это по-северному убежище, и есть при ней те, кто хранит покой, оберегает от опасности.
Воевода кивнул в сторону, а Добря, воспользовавшись тем, что не гонят, пошире раскрыл глаза. Отроки сходились в потешных поединках, во всем
