Добря глянул виновато, пожал плечами. Все знают: разговаривать с нелюдью нельзя, но ещё хуже — выразить неблагодарность гостеприимному хозяину, кем бы он ни был.
— Так я ж уже… вроде бы и все…
— Зовут как? — перебил мужик.
— Добрей. Добродеем.
Лодочник усмехнулся в бороду, сказал:
— Значит, добрые дела творишь?
— Не творю, — смутился мальчик, — просто имя такое.
— Нет, не просто. Просто так в этом мире ничего не случается.
Мальчик почувствовал, как щеки заливаются пурпуром, виновато опустил глаза.
— И идешь ты, стало быть, вслед за отцом? А почему вслед? Почему вместе с ним не ушел?
Добря не ответил. Под пронзительным взглядом единственного глаза мысли в голове попрятались и собственный поступок показался неправильным и очень глупым.
— Значит, отец тебя с собой не брал, — догадался собеседник. — Небось оставил дома — за старшего? А ты сбежал и мамку одну бросил. Так?
Потрескивание костра стало нестерпимо громким. Добря только кивнуть смог. А мужик заключил бесцветно:
— Ослушался. И мамка теперь одна, с младшими детьми… нехорошо, Добря. Нехорошо.
Мальчику очень захотелось вскочить, сжать кулаки и рассказать все-все, но смолчал. Только носом шмыгнул нарочито громко.
— А с чего решил, что батя твой в Киев отправился, а?
— Ну вот…
— Ясно. Идешь туда, незнамо куда. И незнамо зачем.
Ветерок подхватил дымный чад, бросил в лицо, но слезы выступили не поэтому. Добря прикрыл глаза ладошками, только вряд ли это поможет спрятаться от проницательного взгляда собеседника.
— Значит, в Киев? А ты хоть знаешь, сколько до того града итить?
Мальчик закусил губу, насупился. На одноглазого не смотрел, молил мысленно: скажи, скажи, что близко!
— Эх, Добря! Если вот так, как ты, шагать… к следующей зиме успеешь, если боги в живых оставят. Только сомнительно: ты и первые заморозки не переживешь.
— И что же делать?
— Спать ложись. Как говаривают в народе, утро вечера мудренее.
Печаль навалилась тяжёлым грузом, и Добродею вдруг стало совершенно безразлично все, что творится вокруг. И страх перед Лодочником отступил, и мысль о том, что, даже доберись он до Киева, отца уже не увидит, показалась мелкой, невзрачной. Он улегся тут же, на бревне, подтянул колени к подбородку и провалился в тяжёлый, вязкий, как расплавленная смола, сон.
Глава 7
Город, на который Рюрик возлагал столько надежд, проводил его молчаливой скорбью. Унылые домишки, невзрачные дворики, темная громада круглой, как блин, крепости… все осталось позади. Еще пара часов езды, и Рюриков град, что впору уже сейчас назвать городищем, совсем скроется из виду.
Князь ехал, не оборачиваясь, ладонь на рукояти верного меча, взгляд острее копья. И кровь бурлит, едва не разрывает жилы. Горькие мысли то и дело сменяются воспоминаниями. Нет, не такой судьбы он ждал в этой земле…
…Не первую седьмицу Старград, стольный град вагров, первенствующих среди прочих венедских да ободритских народов, обсуждал веселый княжий пир.
И не то чтобы столы пуще прежнего ломились от яств. И не то чтобы лихие ловчие загнали жирнее вепря и настреляли больше дичи. Да и медов было пролито и выпито, как и в былые годы. А случилось на том пиру нечто, изменившее судьбы многих…
Посредине залы горели костры, над ними в котлах бурила и пенилась хмельная влага. Полные кубки и рога передавались через всю палату, и князь Рюрик, сын короля Табемысла, освящал все напитки и яства, а стольничьи относили обратно. Первым был рог в честь бога богов Свентовита — его осушали также за победу славянского оружия. Потом возносили хвалу Сварожичу — пили за урожайный год и мир. Поминали и Чернобога, чтобы пропавшим в его чертогах не пришлось бы долго мучиться перед новым рождением.
