ветер, хлюпала вода, редкие громовые раскаты походили на могучий смех бога, прогоняли дрему.
Сон все-таки пришел, запоздалый, липкий. Полночи спорил с отцом, полночи снова дрался. Под утро приснился Осколод: стоит хмурый, в глазах осуждение, а Добря стыдливо отступает, но оправдываться не спешит.
— Эй! Ты чего разлегся?
Добродей слышал голос, но глаза продрать не смог. Сон навалился тяжелой тушей, не пускал.
— Добря! — гаркнуло в ухо. — Эй!
Попытался поднять руку, отмахнуться, но тело отозвалось нестерпимой болью. И снова сон…
— Да проснись же ты!!!
Кто-то тряс за плечи. Сильно тряс, бесцеремонно. В голове лениво шевельнулась мысль — этот голос принадлежит Горяну.
— Добря, мать твою!!!
Остальную брань Добря уже не осознавал — распахнул глаза, пересилив нестерпимую боль, сел и приготовился размозжить череп тому, кто посмел вспомнить о его мамке в таком тоне.
Горян, видимо, почуял неладное, отскочил.
— Ты чего разлегся? — угрожающе пробасил Горян, подпрыгнул, удивившись собственному голосу. В последнее время все чаще срывался на бас, знал, что это правильно, но все равно пугался. — Тебе вот-вот биться!
— С кем?..
— Как с кем? С Живачом!
Стиснув зубы, Добродей отбросил одеяло и поднялся с лежанки. От боли хотелось выть, но мужчине не положено даже пискнуть. Дышать носом тяжело, пощупал — нет носа, вместо него нечто огромное, раздутое, больное. Ноги подкашиваются, руки слушаются плохо. Кажется, за ночь мясо отделилось от костей и частью сгнило.
Кто есть Живач, Добря помнил хорошо. Дружинник. Молодой такой, улыбчивый. Не раз давал отрокам пинка… в шутейных поединках. А его обожали, потому как редкий воин обращал внимание на копошение детворы под ногами и уж тем более относился к ней серьезно.
— Зачем? Я с ним не ссорился.
Сказал храбро, а в голову стрельнула шальная мысль: «Неужто отроки нажаловались, нашли себе защитника, что подходит Добре по росту и силе?»
Горян попятился, лицо вытянулось, глаза округлились. Он беззвучно раскрывал рот, пожирал воздух.
— Так зачем драться?!
Вчерашний соратник Добри молчал и по-детски хлопал глазами. Когда заговорил, голос звучал осторожно. Так с полоумными говорят и с буйными:
— У тебя на полдень назначен поединок с Живачом. А свидетелями все дружинники станут. Поговаривают, будто сама княгиня придет глянуть, и Хорнимир будет обязательно. Дядька сказал: Дира прослышала, дескать, отроку Добродею уже четырнадцать весен, решила — пора бы испытать да в гридни младшие принять, а то как так можно: почти пятнадцать, а все ещё в отроках.
Сердце Добри подпрыгнуло — «гридень» — давно не слыхал этого чужого наречия, к горлу подступил комок. Боясь разоблачения, спросил нарочито хмуро:
— Отроки и постарше бывают… не в летах и веснах дело.
Горян пожал плечами, отозвался в прежнем тоне:
— Дядька сказал, что и сам так считает. Поэтому сегодня будешь с Живачом драться. Ежели победишь — быть тебе среди младших дружинников, ежели нет — пинком под зад с княжеского двора.
Добродей захлебнулся вздохом, закашлялся. А Горян продолжал беспощадно:
— Дядька это при всех объявил, на закате. Наши тут же повернулись, а тебя и нету. Я думал, ты нарочно сбежал, чтоб не побили. Они же обзавидовались, как только услышали. А ты вернулся и подрался…
— Вот почему озлобились… — пробормотал Добря. — А я-то думал… про другое узнали.
Приятель не понял, помотал головой:
— Так ты биться будешь?
— Буду, куда деться… — бросил Добродей. И добавил уже уверенней: — Буду!