— Тихо! Тихо! Пусть Яроок скажет!
Жрец поднялся, расправил плечи. Лицо, что весь пир мало отличалось от деревянных ликов на капище, стало светлым, уголки губ так и норовили прыгнуть вверх.
— Я как думаю… Может, ромей и правду сказал. А может, и нет. Ведь в мире как бывает? Правда с Кривдою рядом ходят, рука об руку.
— И че?
— Пущай ромей на деле докажет… — протянул Яроок и все-таки не смог сдержать улыбки.
— Точно! — подхватил кто-то.
— Правильно! В печь его!
— Троих!!! — завопили из дальнего угла. — Троих ромеев в один прихлоп!
Добродей заметил, как побелел Михаил, вцепился в стол. А народ явно повеселел, вновь потянулся к кувшинам с брагой и хмельными медами. Князь тоже не грустил, зато княгиня озиралась опасливо, после зашептала на ухо Осколоду.
Князь вскинул руку, обратился к византийцу:
— Ну, так что? Докажешь?!
Михаил сглотнул, пробормотал:
— Господь говорит: «Если что попросите во имя Мое, то сделаю…» — Михаил запнулся, вскинул голову и продолжил уже громко: — А ещё Господь речет: «Верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит и больше сих сотворит, когда оное должно свершиться не напоказ, а для спасения душ».
— Господь-то ладно, а сам-то что скажешь? — прогремел Хорнимир.
Иерей шумно выдохнул, глянул вверх, будто там не мореные балки, а само небо:
— Хотя и нельзя искушать Господа Бога, но если от души решили вы обратиться к Богу, просите, что хотите, и все полностью ради веры вашей совершит Бог, пусть мы жалки и ничтожны.
— Че? — пробормотал Добродей в ухо Златана.
— Да тихо ты… — отозвался гридень и потянулся за новым куском жареного мяса.
Ромей учтиво поклонился Осколоду, голос прозвучал уверенно:
— Светлый архонт, дозволь отправить гонца на мою лодью. Чтоб Евангелие принес. Книга такая… Священная реликвия.
— Разрешаю.
Осколод не успел договорить, а один из ромеев уже вскочил из-за стола и помчался прочь.
Теперь ели и пили молча, изредка перешептывались. На Михаила поглядывали с уважением: хоть и ромей, а смел. Даже слишком. Тот тоже не унывал, молился, сложив ладони лодочкой и возведя взгляд к потолку.
А Добродей пытался вообразить печь князя Навуходоносора, мысленно прикидывал, в какой из очагов княжьего двора могут поместиться одновременно три мужчины, ну даже очень худосочных отрока, пусть и так. Еще думал, как бы при эдаком пламени терем не подпалить.
Наверное, про это же думал и Осколод, потому как при возвращении гонца сказал веско:
— Негоже посылать в полымя гостей. Особливо тех, что с миром пришли.
Но Михаил вроде бы и не расслышал слов владыки, принял из рук гонца большую золотистую книгу, прижал к груди. Губы иерея двигались, но слов не разобрать.
— Что это? — кивнул Осколод.
— Евангелие. Слово Божие.
— Вот как… — протянул князь. — В первый поход на Царьград мы такие вещицы видели…
Старшие дружинники и воевода закивали, кто-то заметил весело:
— Хорошо горят! Получше бересты!
Взгляд ромея в мгновенье стал острым, будто хотел насквозь проткнуть шутника, да не вышло.
— Помню, — кивнул Осклольд. — Вот эту вещицу в огонь и брось. Коли не сгорит, значит, правда за тобой.
Из просто бледного Михаил стал белоснежным, после чуть позеленел. Костяшки пальцев тоже побелели — так крепко сжимал книгу.
— Святотатство… — выдохнул кто-то из ромеев.
На него тут же цыкнули.
— Ну, Михаил, давай уже! Не томи! — прикрикнул князь. — Тут вот и очаг имеется!
К очагу ромей шел медленно, беззвучно шевелил губами — молился. Казалось, самый легкий способ отнять у иерея эту золотистую книгу — отрубить руки. Подойдя к очагу, Михаил замер, будто заледенел. Добря даже испугался, что ромей, позабыв о милостивом решении Осколода, сам шагнет в огонь.
