— Точно. Эти ребята в халатах говорят, что проживет он еще лет пятьдесят — семьдесят, если не будет увлекаться спиртным и женщинами.
— И что все это значит?
— Мы тут некоторое время назад обсуждали вирусы: как они скашивают целые экипажи, как они передаются от человека к человеку, невидимые, незаметные, до сих пор плохо изученные наукой… Капитан, ты когда-нибудь задумывался, отчего человек стареет и умирает? Почему он не может оставаться вечно юным? Что за зловещие силы со временем превращают его в дряхлую развалину, а потом сводят в могилу?
— Что-то я тебя не пойму. То ты заводишь разговор про одно, то вдруг меняешь на ходу тему и уже говоришь про совсем другое. Как твое самочувствие, Боб?
— Спасибо. Только я не меняю тему. Я хочу, чтобы ты сам понял. Вспомни, этот малыш выжил только потому, что был изолирован ото всех прочих людей в герметичном отсеке. И подумай также, что по большому счету он никогда не знал матери. Он был помещен в инкубатор на самой ранней стадии развития. Если ты помнишь курс истории в летной академии, то на Земле был такой период — как раз два века назад, — когда все увлекались искусственным оплодотворением, выращиванием, вскармливанием и воспитанием… Видишь ли, он никогда не дышал одним воздухом с другим человеком. И он не старился, пока…
— Пока мы не поместили его на корабль.
— …пока мы не заразили его вирусом. Не тем вирусом, что выкосил экипаж на его корабле. Гораздо более коварным вирусом. Древнейшим вирусом на земле. Вирусом старости, вирусом постепенного износа, вирусом, обрекающим нас, вечных по своей природе, на неминуемую смерть через четко отмеренный его неумолимой природой промежуток времени. Вирусом, которым пропитан весь наш мир, который мать передает ребенку, вскармливая его грудью, который вместе с запахами распускающихся почек несет в себе свежий весенний ветерок, который в нашем теле и в мясе, которое мы едим.
Моралес уронил вилку, а затем нож.
Виктория Угрюмова
ПРАВИЛА ДЛЯ СЛОНОВ
Утро следующего дня выдалось удивительно теплым и солнечным даже для сентября.
Птицы заливались вовсю, деревья, облитые червонным золотом, тихо шелестели, а облака текли по пронзительно-голубому небу степенно и важно и казались уютными и мягкими. Где-то звонко пела вода. В воздухе витал тонкий и терпкий аромат облетевшей листвы.
Мир блаженствовал. Чего нельзя было сказать о молодом человеке — на вид не более двадцати пяти — двадцати семи лет, — который, легко ступая, шагал через развалины мертвого города. Он был неописуемо красив той редкой и удивительной красотой, которую принято называть неземной. С его широких плеч струилась легкая темная материя: не то плащ, скроенный по образу крыльев, не то крылья, заменявшие в эту минуту плащ.
Дойдя до того места, которое еще накануне было центральной площадью огромного города, а ныне являло собой безлюдное кладбище мертвых домов и мертвых вещей, он натолкнулся на двоих.
— Вот вы где…
Молчание.
— Как же так, Господи? — спросил молодой человек с недоумением. — Ты же не собирался. Или я не прав?
— Не собирался, — качнул головой Господь.
— Что же это?
— Конец света, как и было предначертано, — отвечал Господь сухим и бесцветным голосом, каким говорят обычно те, кто испытывает сильнейшую боль. — Чем ты-то удивлен?
Сатана зябко поежился, кутаясь в крылья-плащ. Луч солнца успокаивающе лег ему на плечо, словно желая согреть и ободрить, но тут же соскользнул вниз. Не удержался.
— Я как-то все иначе себе представлял, — пробормотал он. — Совсем иначе.
— Легионы Тьмы, последнюю и решающую битву? Так, что ли? — вопросил Господь.
— Возможно.
— Это было бы возможно в другое время и в другом месте. А здесь — уже лишнее. Результат очевиден. — Господь помолчал. — Ну, как там у тебя?
— Ты имеешь в виду Ад? — уточнил Сатана. — В Аду все по-прежнему. Если ты хотел знать, многими ли душами я завладел в прошедшую ночь, то вынужден тебя разочаровать. Не больше, чем обычно. И это меня удивляет сильнее всего. Живых, похоже, не осталось. Неужели в мире было столько
