переливались чудесными красками дуги полярного сияния. Точно стрелы, пронизывали темное покрывало небес светлые лучи, и трепетали в воздухе изумрудные бахромчатые занавеси.
— Хороший охотник, добрый айн… — все повторял Орво, с величайшим почтением глядя на Яко.
Не утирая падающих слез, он смотрел в просветлевшее лицо Пыльмау, и ему казалось, что он видит ее освободившуюся от невыносимой тяжести душу.
Потом он закрыл ее глаза, в которых застыла беззвучная музыка радужных сияний, рожденных небом, — глаза, похожие на самые сильные, яркие звезды, что последними покидают небосвод под утро.
Людмила и Александр Белаш
АЛЬБЕРТА СОКРОВЕННАЯ
Шел дождь. Лес потемнел и затих, лишь неумолчный шелест капель слышался в дремучей чаще. Тяжелая испарина земли стелилась над сырыми травами и мхами, и казалось, теплый пар, сгущаясь, заливает мшистые низины в вековечных дебрях. В низко стелящихся тучах, волокущих по земле дождевые пряди, сверкнула извилистая нить молнии, и вслед ей сердито прокатился по небу гром.
Лисенок, скрывшийся под корнями вывороченного давней бурей дерева, зажмурился и слабо тявкнул в испуге. Дождь смешал запахи, струящиеся в воздухе, шум заглушил звуки, а этот треск наверху — как страшен!
Мимолетный свет молнии исчез в предвечерних грозовых сумерках. Раскрыв глаза, лисенок осторожно выглянул из-под корней — вроде дождь слабеет? Не пуститься ли бегом к родной норе?..
И новый страх заставил его припасть брюхом к земле. Тень, очерченная резко, как силуэт коршуна, выплыла из-за крон деревьев. С нею в прогал бурелома вторгся гул, как отзвук далекого сильного ветра. В середине черной тени вспыхнул круглый яркий
Его приподняло — и отпустило. Тень, зависшая над прогалом, скользнула дальше; с нею исчез и гул бури.
Минула душная ночь. Окна в покое Альберты, как и во всех покоях Лансхольма, были выставлены и убраны на лето, но это не облегчило тяготу сна. Фрейлины Клара и Юстина, по обычаю делившие постель с Ее Сиятельством, измаялись и взмокли в давящей теплоте ночи, но Альберта блаженствовала, разметавшись и дыша свободно и просторно. Она обожала лето, и чем жарче сияло солнце, тем веселей была дочь герцога. Иногда она становилась просто неуемной в своей бодрости.
— Одеваться! Где завтрак?! Я велю выпороть кухаря!
Молилась и ела она второпях, а носилась неподобающе быстро, обгоняя шорох своих одежд. Пронзительный голос ее летел впереди:
— Я поеду верхом. Адриен! Скажи, чтоб оседлали моего Резвого.
Даже нянюшка Готлинда (а никого другого своенравная Альберта не слушалась) не могла убедить ее, что столь знатной девице отнюдь не пристало скакать по лугам и лесам, а тем паче владеть мечом и пускать на скаку стрелы в оленей.
В это утро Готлинда была особенно строга. Егерь, принесший спозаранку дичь, попавшую в силки, вновь заговорил о том, что в округе неладно. Смутный рассказ его достиг ушей недремлющей Готлинды, она обеспокоилась и, когда Альберта взметнулась без помощи стремянного в седло, сказала Ее Сиятельству:
— Вы бы побереглись и не ездили из Лансхольма. Что-то у нас нехорошо стало.
— Слышала, — отрезала Альберта. — Глупости. Не повторяй слова дворни.
Втянула Резвого — и в ворота. За ней поспешил Адриен, бросив с коня укоризненный взгляд на хмурую Готлинду.
— И матушка ваша волнуется! — крикнула та вслед, хотя за такие слова даже ей грозила долгая угрюмая немилость госпожи.
— Мать бы не трогала, — скрипнула челюстями Альберта, и никто ее не слышал, разве только Резвый. Но по ее посадке и тому, как руки держали поводья, Адриен понял, что хозяйка огорчена и рассержена. Не ускользнуло от него и то, как Альберта взглянула на Круглую башню Лансхольма. Кажется, сегодня оттуда ничего не слышалось, но Готлинде лучше знать: она дружна с женщинами, которые присматривают за бедной герцогиней. Бывшей герцогиней, если быть точным. Бертольф, добившись у папы римского развода с лишившейся рассудка супругой, поступил достойно и обеспечил несчастной Эрменгарде подобающий уход и содержание.
Столь же благородно обошелся Бертольф и с дочерью, выделив ей в кормление Лансхольм с окрестными угодьями.
Разумным, на взгляд Адриена, был и приказ герцога не выпускать дочь из пределов лансхольмского владения. Исключение делалось лишь для
