– И что же?
– Поезжай, посмотри, что и как.
– Положим, поеду. А вообще, откуда вы взяли, что я силен в этих делах?
– С тобой невозможно говорить. – В голосе редактора пробивались сердитые нотки. – По-моему, это должно заинтересовать тебя. Кто твой любимый писатель? Ремарк, если не ошибаюсь?
Это ведь его герои любят кончать жизнь самоубийством? – Левон не поддавался, глядел безразлично. – Разве ты не любишь Ремарка?
– Я люблю секретаршу Седочку, а Ремарка читал десять лет назад.
Редактор ухмыльнулся.
– Ну ладно, хочешь – прямо сегодня и поезжай. Но только смотри, разберись там во всем как следует, сам Степанян интересуется, понял?
– Как это можно сделать за один день?
– Их похоронили три дня назад. С учителями поговори, с друзьями, с родителями. – И он вдруг перешел на другое: – Вчерашнего коньяку не осталось?
– Нет, – сказал Левон. – Я могу идти?
– Можете, – бросил редактор, переходя на «вы». – Отчет попрошу со всеми подробностями, надо представить докладную Степаняну.
– Докладных я не пишу.
– Знаю, знаю, ты у нас Ремарк, а писать все-таки придется.
Левон вышел. Самоубийство, коньяк. В одной и той же фразе. Разделенные только запятой. Как могут эти две мысли роиться в одной голове бок о бок? Но, немного подумав, решил, что просто зол на редактора. Он сам иной раз на кладбище вспоминал вдруг анекдот и чуть не прыскал. Если бы снять на киноленту мысли людей, любопытная получилась бы картина, друг за другом следовали бы совершенно разные мысли и соображения. На минуту он представил эту киноленту, снятую хотя бы за один день жизни – Люди в фильме получились бы поразительно похожими друг на друга, ведь лента отражала бы подлинные их мысли. Если бы можно было обнажить души, они оказались бы ужасно схожими, любят ведь все примерно одно и то же, жаждут одинаковых наслаждений. И только тщательно скрывают от других, притворяются, играют в дипломатию… Отсюда и различия между людьми, ха-ха-ха! Левону стало смешна. Он пускается в рассуждения только в дурном настроении.
– Как дела, Седа? – спросил он секретаршу. – А не пожениться ли нам с тобой?
Девушка смутилась;
– Вы все шутите.
– О любви молчат, вслух можно говорить только в шутку. Что ты делаешь вечером? Обиделась? Ну ладно…
Звонок из кабинета вызывал Седу,
Машина Кероба стояла у дверей.
– Не подбросишь меня к нам в деревню?
– А он что скажет?
«Он» – это редактор.
– Он думает, что я сейчас в другом месте.
– Ладно, садись… Отвезу тебя – и обратно. Зачем едешь?
– Затосковал по нашему ущелью.
– Ага! – Кероб сказал «ага» так, будто все понял.
Что это его вдруг понесло в деревню? Сейчас письма идут хорошо – по воздуху, в машине, в сумке почтальона. Человек тоже не более чем письмо. Он так же помещен в конверт, с маркой или без марки. Ждут и писем, и людей. И не ждут – ни писем, ни людей. Кероб вел машину спокойно и не сказал больше ни слова.
– Что случилось, Кероб?
– А что?
– Ты побрился.
– Да, побрился, ну и что?
Через четверть часа они были на шесте. Левон сошел у моста.
– Спасибо.
– Я поехал.
С моста он спустился прямо в ущелье. Не хотелось встречаться со знакомыми, с родственниками: сразу пойдут расспросы, почему всё не женат, посыплются приглашения. И только от встречи с бабушкой он бы не отказался. Эта крепкая женщина видела еще католикоса Хримяна, Ованеса Туманяна, пережила три войны, потеряла троих братьев, пятнадцать лет прождала возвращения пропавшего без вести сына, и единственный город, который она знает, – Ереван. Бабушка… Когда она его обнимает, кажется, будто старое сливовое дерево обрело руки – Интересно, что она сейчас поделывает?
Под ногами хлюпала грязь, земля только-только пробуждалась.
