— Все, — сказал Сатырос, раздувая усы. Вон ту акацию на обрыве различаешь? Держи на нее, там пещера в скале.
— Мне ли не знать, папаша? — лениво ответил Ставрос. Звуки пограничного мотора привели его в веселую ярость, и сейчас казалось, что в его черных густых волосах трещит атмосферное электричество. Шаланда, убрав шверт, скользнула в укромную бухту, и Янис, как самый бесправный член команды, спрыгнул в воду и принял груз на руки.
— Положь там за камни и давай обратно, — велел Сатырос, ласково похлопывая «Ласточку» ладонью по борту.
Над обрывом уже стояла телега, сонная лошаденка кивала головой и деловитые люди господина Рубинчика спускались по обрыву, прижимая шляпы рукой, чтобы не снесло ветром.
— Ну как? — крикнул один.
— В лучшем виде, — ответил папа Сатырос и закурил самокрутку, — господин Рубинчик таки будет доволен.
Южное солнце нещадно палило горячие головы биндюжников, но они продолжали нехитрый обед, макая хлеб в оливковое масло и заедая греческими маслинами. Рядом огромные мохнатые битюги сонно переминались с ноги на ногу; вот их-то головы заботливо прикрывали соломенные шляпы со специально проделанными дырками для ушей. Пахло дегтем, разогретыми досками, лошадьми и сухими водорослями.
— Сатырос, люди кажуть, пограничный катер вчера таки висел у вас на хвосте? — спросил Мотя Резник, макая ломоть хлеба в золотое оливковое масло.
— Еще ни один урод, — сказал Сатырос, — не открутил «Ласточке» ее хвоста. Ну, сходили, ну, вернулись…
— И хорошо сходили?
— Господин Рубинчик будет доволен, — коротко ответил Сатырос.
— Слышал за Гришу Маленького? Он таки взял мыловаренный завод на Генцлера. Унес товару на четыреста миллионов рублей. А заодно совершенно случайно изнасиловал счетовода гражданку Розенберг.
— Что такое в наше время четыреста миллионов? — флегматично спросил Сатырос и отхлебнул из кружки.
— Оперуполномоченный товарищ Орлов поклялся, что не успокоится, пока не возьмет Гришу Маленького, — сказал Мотя Резник.
— Круто берет новая власть, — согласился Сатырос. Разговор затих сам собой, слышно было, как мелкие волны лениво плескались о сваи.
— Гляди-гляди, — сказал Мотя, — этот фраер, Яшка Шифман, идет.
Яшка Шифман шел по пирсу, брезгливо отшвыривая носком лакированного штиблета гнилые мидии, выброшенные сюда позавчерашним штормом.
— Привет почтенному собранию, — сказал он, приподнимая канотье.
— Будь здоров, — лениво ответили биндюжники.
— Папа, — сказал Яшка, оборотясь к Сатыросу, — вас баснословно хочет видеть господин Рубинчик.
— И что от меня нужно господину Рубинчику? — поинтересовался грек.
— А это вам скажет сам господин Рубинчик, папа. Он чекает вас у «Гамбринусе». Дуже нервный он сегодня, господин Рубинчик. Нерадостный.
— Скажи господину Рубинчику: папа будет, — сказал Сатырос и закусил маслиной.
Яшка еще раз приподнял канотье и пошел прочь по пирсу.
— Не те маслины нынче пошли, — сокрушенно сказал Сатырос, — вот до войны были маслины так маслины, не поверите, Мотя, с вот этот мой палец!
Господин Рубинчик сидел за отдельным столиком в «Гамбринусе» и кушал жареную скумбрию. Папа Сатырос прошел между столиками, отодвинул стул и сел рядом с господином Рубинчиком.
— Вы позволите? — спросил он для порядка.
— Позволяю, — коротко ответил господин Рубинчик и промокнул салфеткой усики.
Папа Сатырос велел принести себе пива и сидел в ожидании, положив на скатерть огромные черные руки. Половой принес пиво в огромной кружке, шапка пены переваливалась через край.
— Ваше здоровье, — сказал папа Сатырос и нежно подул на пену.
— Как ваше почтенное семейство? — вежливо спросил господин Рубинчик?
— Благодарствую. Все здоровы, тьфу-тьфу-тьфу. А как Эмилия Йосифовна?
— Мигрени, все мигрени, — с отвращением произнес господин Рубинчик, — к делу, папа. Как сходили?
— Таки неплохо, — солидно произнес папа Сатырос. — Все приняли, все сдали.
— Что сдали? — холодно поинтересовался господин Рубинчик, играя рукояткой трости.
— А то и как будто не знаете, господин Рубинчик, — папа почуял недоброе, — только вот этого не надо. Ваш человечек принял, я сам видел…
