Утро за окном, как и тогда, давным-давно, было уныло-серым. Я посмотрел вдаль, на заросшую кустами территорию завода, превратившуюся в свалку металлолома, скользнул безразличным взглядом по аршинным, вылинявшим буквам столь любимого начальством лозунга о неизбежной и чудовищной победе коммунистического труда. Никто так и не удосужился убрать эту дурную надпись с крыши, хотя завод давно уже не работал, ржавые трубы не дымили, и теперь можно было спокойно жить в этом заводском районе, наслаждаясь чистым воздухом. Жить и жить…
Но жить стало не на что. Пришлось продавать добротную сталинскую квартиру и перебираться в более дешевую хрущевку на дальней окраине. Хоть, слава богу, уцелел при этом… Теперь пора было срочно готовиться к переезду.
Я принялся опустошать очередной ящик своего древнего письменного стола от бумаг, чтобы аккуратно сложить их в большую картонную коробку. Вдруг что-то щелкнуло. И, как это случается порой, когда имеешь дело со старинными столами, в недрах ящика открылось потайное дно.
А там… Какие-то полуистлевшие счета неведомо какого времени, квитанции, изрядно пожелтевшие и ломкие бумажки с неразборчивыми записями, чистые листки с двуглавыми гербовыми печатями и даже несколько отменно сохранившихся царских купюр весьма приличного достоинства. Чьи-то сокровища, надо полагать, припрятанные до лучших дней.
И тут я наткнулся на письмо.
То самое, что получил во сне много лет назад.
Грязно-белый, в потеках, конверт — и по нему наискосок, размашистым и грубым почерком написано, как припечатано:
От неожиданности я вздрогнул, а потом тихонько рассмеялся.
Чушь!
Это письмо, похоже, берегли еще мои родители, заполучивши, в свой черед, от деда с бабкой…
Эдак незаметно, не волнуя никого, переходил конверт от поколения к поколению, может быть, и впрямь с незабываемых времен Ивана и Малюты.
О письме у нас в семье не говорили ничего — забыли попросту или, напротив, зная все, из века в век боялись даже поминать, чтоб хоть намеком, хоть досужим словом вдруг не пробудить неведомое, спящее покуда зло. Ведь, право же, могло случиться так, что кто-то из моих прапредков тоже звался, как и я, Андреем Своромеевым и сделал нечто эдакое, даже пусть и доброе, но все же —
Не знаю точно, не могу сказать, в семье у нас на этот счет всегда молчали…
А конверт заклеенный — за все те годы, что прошли, никто, в конечном счете, так и не решился вскрыть, как будто там хранилась бомба.
Ну, и черт с ним, мало ли кто там, когда-то… Я в другие времена живу!
Но мучительное чувство, раз возникнув, больше не хотело пропадать, будто не предку моему, а непосредственно мне направлено было письмо.
Вы скажете — смешно?
Возможно. Возможно, кому-то и вправду бывает невпопад смешно.
Я себя отвратительно чувствовал и решил, благо суббота, высидеть дома и никуда не ходить.
И тут я внезапно подумал, что и впрямь это письмо, как ни крути, адресовано мне.
Исключительно мне.
«Бегите за кордоны», — сказано там.
А не разные ли это страны — ночь и день? Не выйти в ясный день — значит, спрятаться, бежать в глухую ночь, в иную, по сути, державу.
Стало быть, я следую совету письма… Ах, господи, как сами всё мы усложняем!..
Малюта!
Вот кто во всем виноват! Малюта был, Малюта есть, Малюта будет…
«Ну, уж нет, — сказал я себе, — не будет. Я, понятно, высижу сегодня дома. Пусть он думает, что я и вправду ему верен, а уж завтра…»
Что же, завтра мы посмотрим.
Промелькнула, впрочем, хитрая мыслишка: «Ведь пятьсот рублей, поди-ка, точно — серебром…»
Я чуть замешкался. Соблазн, конечно, и немаленький…
Не так уж нынче мы богаты. Это часто угнетает, не дает спокойно думать. Тужишься, изобретаешь что-то, лишь бы выкрутиться, — и впустую все. А тут…
Да наплевать, в конце концов, есть вещи поважнее, есть какие-то пределы, черт возьми!
Я схватил письмо и разодрал его в клочья, я растоптал его и вышвырнул в окно.
Я не хотел читать. Я знал, что там написано. Я все-все знал. Так мне казалось…
Почему, кто надоумил вдруг?
И было чувство, будто под окном, внизу, среди сугробов, как раз сейчас стоит Малюта и, смешно раскинув руки, ловит пляшущие на ветру бумажные
