грубо-почвеннических.
Под охраной государства процветала расслабленность и неисполнительность, в том числе в самих органах охраны. Именно этой неисполнительности органов Филипп обязан если не появлением на свет, то своим дальнейшим существованием. Он родился один в помете, последнем, должно быть, для старой бродячей суки. Такой уже старой, что ей было безразлично, что люди сделают с её щенком. Когда милиционеры вытаскивали его из-под веранды, она даже не рычала, а стояла в сторонке. Потом она почесала болтающееся вымя и, не огладываясь поплелась прочь. А щенок в это время знакомился с первым в своей жизни директором. Его вчера только открывшиеся глазенки встретились с глазами начальства, грозными, как пистолетные дула.
— Утопить! — приказал директор. — Об исполнении доложить.
Так будущий Филипп из-под веранды переселился в кандейку, где несли службу музейские милиционеры. Здесь получил он имя, достаточное пропитание и постель в коробке из-под портвейна. Директор ещё несколько раз интересовался, как исполняется его приказ об утоплении щенка, а потом другие заботы вытеснили эту тему из его головы. Филька потихоньку начинал осваиваться в кандейке; он привыкал к запахам портупей, пепельниц и пролитого вчера пива; начинал понимать милицейскую речь. Песик уже сопровождал наряды в обходах усадьбы и парка и даже пробовал лаять на гуляющих посетителей. Казалось, будущее Филиппа определилось; да и самому ему служба в рядах милиции начинала нравиться. Но тут его линия жизни дала непредвиденный крутой зигзаг. Распоряжением судьбы Филипп был временно переведен в штатское состояние.
Жизнь на хуторе
Как уже сказано, наше тогдашнее государство не в шутку заботилось о сохранении историко-культурного наследия. На территории заповедника запрещалось строительство, в том числе дачное, и всякая прочая хозяйственная деятельность. Коррупция в те времена была ещё слабо развита, а потому даже пяди абрамцевской священной земли нельзя было приобрести ни за какие деньги. Но некоторую хозяйственную деятельность здесь все-же вести удавалось, причем без купли и разрешений.
Так, к примеру, невдалеке от усадьбы, в уютной лощинке с ручьем и прудом, существовал безымянный и абсолютно незаконный хуторок. Состоявший из двух или трех небольших домиков, он так удачно маскировался в сени пышных вязов и ясеней, что государство его попросту не замечало. На картах землеустройства значились и ручей, и пруд, но хуторок отсутствовал, и поэтому люди, в нем обитавшие, счастливо избегали государственного внимания.
Существование хуторка было абрамцевской тайной. Дело в том, что его обитатели, где-то отсутствовавшие по месту прописки, значились в музейном штате, и они были, что называется, ценные кадры. Скажем, Матюхе, недавно освободившемуся из мест заключения, полагалось проживать не ближе чем в ста одном километре от Москвы, но он был хороший кровельщик и не за совесть, а под страхом высылки сражался с абрамцевскими вечно текущими крышами. В соседнем с ним домике хозяйствовала семья ученых-искусствоведов. Муж и жена Любохинеры были люди интеллигентные и не имели преступного прошлого, но им тоже, как и Матюхе, подмосковная прописка не светила. Муж вел в музее большую научную работу, но при этом не болтал лишнего и не мешал дирекции подворовывать.
Но если по месту работы нелегалы вели себя тихо, то у себя на хуторе отчаянно конфликтовали. Сказывалась разница в культурном уровне, да и национальный вопрос играл в их отношениях не последнюю роль. Дело доходило до прямых оскорблений и взаимного вытаптывания грядок. Превосходство в грубости да и чисто физическое было, конечно, на стороне Матюхи; и вот, чтобы уравнять силы, ученое семейство решило обзавестись собакой. По совету супруги муж-Любохинер купил бутылку «Алабашлы» и за нее выменял у музейских ментов их воспитанника в придачу даже и с самодельным ошейником.
С этого дня для юного Фильки началась жизнь на хуторе. Кормежка у Любохинеров оказалась не лучше, чем в милиции, но песик научился разнообразить свое меню матюхинскими цыплятами. Подрастал он быстро и ничем не хворал. Со своими обязанностями караульщика Филька справлялся неплохо — завидев Матюху, облаивал его всякий раз, несмотря на то, что неоднократно получал от него и камнем, и палкой. Вообще он он был далеко не трус и если кого в целом мире боялся, то не Матюхи, а его бурой коровы. Это, конечно, нетипично, чтобы хищник боялся травоядного, но как говорится, из песни слова не выкинешь. К счастью, корова была тупая, и натравить её на Фильку специально Матюхе не удавалось.
В целом годы, проведенные Филиппом на безымянном хуторе, были самыми благополучными в его жизни. Чувствовал ли он свое счастье, трудно сказать, но ясно одно: какой-либо перемены участи пес для себя не чаял. Однако перемены близились.
Смутные времена
Новый зигзаг в судьбе Филиппа совпал по времени и был следствием того зигзага, который произошел в жизни всей нашей страны. В музее сотрудники только и говорили, что о наступившей свободе и о том, что теперь им всем придется помереть с голоду. Муж-Любохинер прекратил научную деятельность и по совету супруги подал документы в Израиль. Перед отъездом он погладил Филиппа по голове и сказал:
— Прощай, дружок. Живи теперь сам как знаешь.
Любохинеры, уехали, полные неясных надежд и напутствуемые из-за забора матюхиными проклятиями. Филипп остался один; как теперь жить, он не знал. Впрочем, не знали этого и многие из людей. Матюха зачем-то забил и сам съел свою пожилую корову. Он собирался податься в бандиты, но не успел, потому что расшибся насмерть, в пьяном виде сверзившись с крыши. Пал бесславно враг Любохинеров, но в Израиле об этом уже не узнали.
Однако оставшемуся Филиппу тоже не с чего было радоваться. Правду сказать, он даже и не заметил исчезновения бурой коровы. Угроза куда посерьезней нависла над ним — угроза голодной смерти. Филипп скитался в окрестностях опустевшего хутора, подставляя нос малейшим воздушным
