остановит её, даже если бы захотел. И она, не оборачиваясь, смотрела на него, помогая ему не говорить ни нужного, ни лишнего, ничего…
В тот день, когда умер их первый и последний малыш (недоношенная кроха, трупик, который затаскали по лабораториям, не осталось ни фотокарточки, ни могилки), он, обегавший в поисках жены всю округу, нашёл её только здесь, уже в сумерках, по дрожавшему слабому облачку на вершине, — вцепившуюся насмерть в траву с пустыми, смотрящими в тучи глазами. Отбивалась, не хотела никуда уходить. Он принёс сюда телогрейки, одеяла, спирт, какую-то клеёнку, соседи дали таблетки… Ночевали здесь же, под дождём. С того дня и посыпалось у неё: воспаление, больница, осложнение, заражение, операция, потом опять что-то «по-женски», ещё две операции и приговор: детей больше не будет. На эту Горку смотреть не мог, взорвать хотел. Долго ещё рана эта катала их, перекатывала… Потом вроде ничего, послал им Господь Андрюшку-племянника на воспитание, ужились, срослись вместе, вместо сына был.
Пришли.
На то самое место поднялись. Видит он на траве полотенце, бутылку вина, пирожки, миска с салатом… Повернулась к нему и растерялась:
— Ох, волнуюсь, отец… погоди. Сегодня… сегодня…
«Ну невозможно смотреть на всё это!»
— Алён, ну зачем ты… ну помянули бы дома, ну?
Ну с чего ты вдруг, столько лет уж…
Он обнял, прижал её к себе, окружая, загораживая собой, отнимая от горя, от смерти, от ужаса…
— Не надо, Алён… Не надо.
— Да нет же, отец, не то! — Она неожиданно сильно прижалась к нему. — Вить, я… у нас…
Виктор почувствовал, как земля уходит у них из-под ног, как глаза его больше не видят ни поля, ни рощи, ни крыш, ни неба, но один лишь свет, огромный, объявший, поющий под ветром, свет.
— Понимаешь? — прошептала она где-то в его груди.
Конечно, он хотел ответить, сказать и крикнуть, но было нечем. Что-то в горле такое, отчего даже кивнуть толком не удаётся.
— Понимаешь? — шепнул ему ветер.
— Понимаешь?
