Расхрабрившись и напрочь ошалев, дудаев пёс вцепился отцу в ногу. Кое-как перевернувшись на спину, отец заслонялся одной рукой от мужицких пинков, а другой силился дать животному всей пятернёю по глазам.
Пацан в ужасе осмотрелся, ничего уже не думая, схватил полено и бросился на помощь отцу. Следом выбежала из калитки, услышавшая дикий шум, бабушка.
У пацана никак не получалось размахнуться, и он тыкал поленом в собаку, отчего та становилась лишь злее. Бабушка, не смея притронуться ни к кому из мужиков, кричала: «Да Бог с вами! Бог с вами!» — и становилась то на пути Бандеры, то на пути Дудая. Они стремились оттолкнуть её и снова достать грязного, как грех, отца сапогом по рёбрам, а лучше по голове.
Всех остановил неожиданный железный визг на путях, хорошо видных с дороги. Мужики остановились и с удивлением воззрились на вдруг затормозивший дневной состав.
Такого никогда не было.
Даже дудаев пёс отцепился наконец и, встав неподалёку, начал облизываться.
Отец свёз тыльной стороной ладони грязь со лба и с губ.
— Да ни хера мне не будет, — сказал отец.
Бабушка выставила ему на лавку таз с водой и суетилась возле с тряпкой, залитой чем-то пахучим, вроде самогона.
Отец увиливал лицом от тряпки, которой бабушка норовила промокнуть ему бровь и щёку. Морщась, он стягивал штаны и рубаху.
У отца, в который раз заметил пацан, тёмным было только лицо и треугольник на груди — от выреза рубашки, которую он не снимал всё лето. Всё остальное белело в полутьме избушки, и на этой белизне особенно жутко смотрелись набухшие синяки и ссадины.
Нога тоже была прокусана, но, слава Богу, не в лохмотья, не мясом настежь, как могло бы показаться по разодранной вдрызг брючине.
На эту рану отец резко плеснул прямо из склянки, принесённой бабушкой, — и сидел, сцепив зубы, глядя куда-то мимо икон.
Потом ещё хлебнул из той же склянки несколько крупных глотков и, зачерпнув ладонью из таза, запил.
В этом же тазу помыл руки, поплескал на лицо — бровь всё протекала кровью, и отец прижал её ладонью, а другой рукой ткнул кнопку радио, всегда стоявшего на подоконнике.
— …в Москве война, в Москве злоба и коловорот, — затрещало радио на все голоса. — Москва горит, бьёт витрины и пугается ездить в метро…
Казалось, что все сидящие в радиоточке норовят выхватить друг у друга микрофон и оттого говорят всё быстрей и невнятнее.
Ничего не понимая, пацан трижды обошёл вокруг стола, пугаясь смотреть в таз, где плавали красные пятна, которые никак не могли полностью раствориться в воде, словно отцовская кровь была очень густа.
Пацан почти беззвучно встал на стул и вытащил буквы, которые прятал за иконами.
Выложил на столе круглое слово из шести букв.
Московские здания, которые теперь стояли в дыму, представлялись ему похожими на эти серебряные буквы — только зданий было не шесть, а тысячи, и все они сияли, огромные, словно огромные зеркала.
Ещё Москва была похожа на разукрашенную заводную игрушку. Поезда светились на ней словно бусы, во лбу горела звезда, всё внутри неё стрекотало, гудело, искрилось.
— Сходи к насыпи, — вдруг сказал пацану отец, всё время выглядывавший в окошко одним глазом, а второй пряча под рукою. — Посмотри, что там.
Пацан тихо, — будто пугаясь, что отцу больно не только от ссадин, но от любого громкого звука, — вышел на улицу.
…на верёвке дрожало стиранное бельё — раньше пацан думал, что это скорость налетающего и убегающего состава заставляет трепетать землю, — но вот состав встал, а бельё всё дрожало…
Он вспомнил, как на него смотрела из окна состава девчонка, указывая на него пальчиком, словно мальчик в траве был чем-то удивительным, вроде зверя.
Почему-то он подумал, что девочка вновь сидит там, в составе. Он вообще был уверен, что в поезде из раза в раз ездят одни и те же люди.
Сейчас, решил пацан, надо найти эту девочку — и тогда она рассмотрит его и убедится, что он не зверь.
Пацан остановился возле бабушки, которую впервые за семь лет своей жизни он увидел ничем не занятой. Бабушка сидела на лавке и смотрела в поле.
Пацан путано сказал ей про состав и про девочку, которая смотрела на него, как на зверя, и даже показала пальцем.
Бабушка помолчала и еле слышно ответила:
— Все мы тут… Все как… — поднялась и побрела во двор, еле ступая.
С минуту пацан разглядывал пустую улицу — не ходит ли там Бандера.
Наконец вышел. Кота на дороге уже не было.
Возле Дудаева дома пацан сбавил шаг, ожидая собачьего брёха — и угадал. Осклабясь, кобель вырвался невесть откуда и, присев на задние лапы,
