Пожарский

случится потом, через полтора, через два года, через пять лет. А летом — осенью 1612 года, в условиях зыбкой победы, давить на казаков малочисленным, слабым, обедневшим дворянством было бы самоубийственной тактикой.

Приходилось терпеть, беречься, где-то идти на компромиссы, а где-то нажимать… Пожарскому требовалась то твердость, то дипломатичность. Объединенный штаб земского ополчения бешено рассылал по городам грамоты, призывая как можно скорее прислать деньги на жалованье «ратным людям». Денег катастрофически не хватало. И когда они все-таки появлялись, их в первую очередь раздавали наиболее боеспособной части войска — дворянам. А это, естественно, становилось причиной для новых вспышек казачьего недовольства.

Волнения, вспыхивавшие среди казаков, могли закончиться настоящим большим бунтом и даже вооруженной сварой между ними и дворянами. Пожарский вновь, как при отражении Ходкевича, призвал на помощь Троице-Сергиевское духовенство. Авраамий Палицын рассказывает о чрезвычайных мерах, понадобившихся для того, чтобы укротить казачью стихию: «И бысть в них (казаках. — Д. В.) велико нестроение. Сиа слышавше во обители чюдотворца Сергиа, архимарит и келарь и старцы соборные сотвориша собор: бе бо тогда, в казне чюдотворцове скудость деньгам велиа бысть, и не ведуще, что казаком послати и какову почесть воздати и о том у них упросити, чтобы ис-под Московского государьства неотомстивше врагом крови христианскиа не розошлися…» — парадоксальная ситуация!

Свято-троицкое монашеское начальство размышляет, откуда бы добыть денег для умасливания казаков. Уже и речи нет о поучениях, о словах духовных, о проповеди крепкого стояния за веру. Что архимандрит Дионисий, что келарь Авраамий размышляют лишь об одном: как еще раздобыть им денег, после того как обитель претерпела страшную осаду и много раз помогала ратным людям? Дать-то уже нечего! Но с пустыми руками к казакам не ходи: они суровые воители, и мужество их требуется постоянно оплачивать. Тут одними поучениями точно не обойтись!

В итоге Троицкие власти решились просто отдать казакам в заклад богослужебные предметы и одеяния священников. Предполагалось, что в скором времени обитель святого Сергия выкупит их за тысячу рублей серебром — огромную для начала XVII столетия сумму. Двух серебряных копеечек хватало на суточную норму пропитания…

«Умысливше сице, — пишет Авраамий, — послаша к ним (казакам. —Д. В.) церковнаа сокровищя: ризы, и стихари, и патрахели саженые в закладе в тысечи рублех не на долго время, да к ним же писали со многим молением от Божественых Писаний, чтобы подвиг страданиа своего совершили, от Московского государьства не расходилися и прочая. Они же, приимше писание и прочетше его пред всем войском, слышавше же похвальныя глаголы о службе их и о терпении, и приидошя в разум и в страх Божий и паки возвращают присланныя к ним ризы в дом Живоначальныя Троица, и дву атаманов з грамотами ко архимариту и х келарю и ко всей братии, что им по прошению их вся исполнити. Аще и тмочисленныя беды и скорби приидут, то вся терпети, а не вземше Москвы и врагом крови христианьскиа не отмстивше не отити»[210].

Посовестились казаки. Не стали обирать славнейшую обитель на Руси. Хотя и выломившиеся из общественного уклада, а все же христиане — не решились набивать мошну подобным способом. И за то следует воздать им благодарную память. Буйный народ, но от Христа не отошедший, не церковные тати, не вероотступники.

Знаменитый историк Великой смуты С. Ф. Платонов когда-то сказал прекраснодушные слова: «Хотя в грамотах первое место всегда принадлежало имени Трубецкого, однако на деле Пожарский и Минин были сильнее и влиятельнее родовитого тушинского боярина, так же как ими устроенное земское ополчение было сильнее казачьего табора, наполовину опустевшего. В новом разряде на Трубе совершилось уже полное подчинение подмосковного казачества условиям московской службы. О борьбе с государством мечтала только та часть казачества, которая с Заруцким ушла на верховья Дона».[211] Ах, если бы так! Далеко, очень далеко еще было до подчинения казачества «условиям московской службы»! И не Пожарскому с Трубецким да Мининым предстояло решить эту задачу. Им в лучшем случае удавалось сдерживать неистовую казачью мятежность от больших взрывов.

И, вероятно, легче бы приходилось Минину с Пожарским, если бы темную, усталую, оголодавшую массу казачества не пытались использовать в лукавых затеях люди куда более опытные по части политических интриг.

Так, 5 сентября в полки Трубецкого прибыл старый его знакомый по Тушинскому лагерю, советник Лжедмитрия II Иван Шереметев с братом Василием. Их сопровождала целая группа служилых аристократов с тушинским прошлым. Среди прочих — князь Григорий Шаховской, матерый крамольник и смутогон. Шереметев и его знакомцы со временем превратились в горячих сторонников королевича Владислава: хотели возвести его на русский престол, дали ему присягу… А для успеха Владислава, как претендента на русскую корону, требовалось любыми средствами сохранить польский гарнизон в Кремле. «Гости» подстрекали казаков уйти из-под Москвы, отправиться в Ярославль, на Вологду, «в иные города» и кормиться, «засев» там.

Дмитрию Михайловичу интрига Шереметевых грозила физической расправой — как когда-то случилось с Прокофием Ляпуновым. А ведь еще недавно он спас самого Ивана Шереметева от смерти… Но теперь высокородный Шереметев пренебрег его гостеприимством и отправился в лагерь другого высокородного аристократа — Трубецкого. Здесь он недобрыми речами едва не спровоцировал покушение на своего благодетеля. Что ж, Дмитрий Михайлович продолжал оставаться в глазах Шереметева мелкой сошкой: стольник, всего-навсего стольник… и всего-на-всего из захудалых Пожарских. Не по чину взял! Всякое великое дело от него — не в счет, ибо исходит от маленького человека. Таков был Шереметев. И такого склада люди подожгли Смуту на Москве, поддерживали ее горение долгие годы, а победы земцев восприняли как источник для приобретения личных выгод.

Мало того, что Пожарский оказался в рискованном положении, еще и над всем земским делом нависла опасность. Минин и Пожарский с великими