Еще один кремлевский сиделец не только подтверждает слова Будилы, но и представляет действия самих польских военачальников в очень неромантическом свете. По его словам, пехоте выдали русских пленников на прокормление. Как паек… Шайкам гайдуков, проведенных к наплавному мосту еще 23 августа, теперь приходилось хуже всего, и им позволяли устраивать вылазки за человечиной. Они ловили, если удастся, зазевавшихся ополченцев, рвали на части и съедали сырыми.[217]
Другой поляк сообщает схожие вещи: «Голод уже начинал мучить осажденных поляков и был настолько силен, что в течение двух месяцев люди ели собак, кошек, крыс, мышей, свежие трупы и даже — страшно сказать — Друг друга убивали и ели. Поляки в отчаянии хотели сделать вылазку, но враги клятвенно обещали им, что если они сдадутся, то выйдут живыми на волю с оружием и имуществом…» [218]
По данным современного польского историка Т. Богуна, за время осады было съедено порядка 250–280 военачальников и рядового состава.
Наверное, найдутся люди, которые назовут долготерпение польского гарнизона героизмом. Мол, две великие силы противостояли друг другу. И каждая из них шла на крайние жертвы в большой борьбе. Вот и кремлевские сидельцы предпочли исчерпать все силы человеческие, предпочли ужас людоедства позору капитуляции…
Да, в польской военной истории немало героических страниц. Да, этот народ показал и великое мужество, и великую волю, и великий поэтический дар… Но только обстоятельства кремлевской осады ни в коем случае не должны восприниматься как геройство, как мужество. Какая светлая идея бросала отблеск на лица отважных каннибалов? Рыцарская честь? Но что за честь такая — питаться человечиной?! Лучше бы ее не существовало — чести, принимающей подобные формы. Служба Его Величеству Сигизмунду III? Но король польский стремился не к защите своего отечества, а к захвату чужой земли. Самопожертвование ради его агрессивных мечтаний ничуть не добавляет польскому рыцарству доблести. Поляки были истинными героями, когда стояли против Красной армии за свою Варшаву — надо признать это! Но когда они ели друг друга, не желая вернуть нашу Москву, не было в этом никакой доброй идеи, никакой частицы света. Свирепость и страсть к захватничеству никого украсить не способны. Что остается на долю Струся с его воинством? Страх и жажда наживы. Более ничего.
Стоит ли сопереживать тем, кто занялся людоедством из страха и стяжательства?
Поведение кремлевского гарнизона — не слава, а позор для польского народа.
Впрочем, осквернились не одни только интервенты. Вместе с ними на дне нравственного падения оказались наши иуды. Их душевная темень — горше польской. Литовцы, поляки, немцы пришли как враги, как завоеватели. И они по-своему были честны: вели войну, являли жестокость с иноплеменниками и иноверцами, не ждали милости и для себя. Но наши, русские, православные люди оказались вместе с ними, предав и народ, и веру.
Вместе с поляками в каменную ловушку Кремля оказался заключен Арсений Елассонский. Несчастный архиепископ должен был опасаться за свое имущество, здоровье и самое жизнь. Он не был русским патриотом, его обстоятельства Смуты просто втащили в кипящий котел гражданской войны. От скупых строк его воспоминаний веет ужасом и последующей радостью избавления. Для Арсения Елассонского русские дела — неродные, а потому особенно ценно бесстрастное его свидетельство о предателях, разделявших судьбу польского гарнизона: сразу после того, как вылазку кремлевских сидельцев (22 августа) отбили, Струсь устроил совещание с доверенными людьми из среды русских сторонников польского владычества. Совместно они решили: выбросить из Кремля стариков и детей, а затем ограбить всё русское население, еще остававшееся в Китай-го-роде и Кремле. Очевидно, эта неправедная добыча должна была взбодрить приунывших солдат и обеспечить им пропитание: «…отняли у русских всякий провиант, вещи — серебро, золото, жемчуг, одежды золототканные и шелковые; отняли все доходы и у блаженнейшего архиепископа архангельского[219] и немало вещей и денег. День на день снова ожидали они сына короля и полководца Карла для своего освобождения. И, поджидая таким образом, в течение многих дней, они израсходовали всю пищу, и многие умирали каждый день от голода, и ели все скверное и нечистое и дикорастущие травы; выкапывали из могил тела мертвых и ели. Один сильный поедал другого»[220]. Архиепископ сохранил имена мерзавцев, посоветовавших Струсю отобрать еду и ценности у их же соотечественников. Это Федор Андронов, Иван Безобразов, Иван Чичерин.
Как в высоте духа, так и в низости люди неравны. У всякого нравственного падения есть градации. В Смутное время многие колебались, падали, поднимались, грешили и отказывались от грехов. Но некоторым особенно уютно оказалось жить в яме лжи, подлости и предательства. Таков Федор Андронов, таковы же Иван Шереметев, Михаил Салтыков, о коих речь шла выше. Народ наш богат и на горы душевные и на пропасти: Минин, Пожарский, Гермоген — с одной стороны. А с другой — вот эти.
Недостаток продовольствия терзал и ополченцев. Несмотря на административный гений Минина, немало способствовавший хорошему обеспечению земских войск, невозможно было совершить волшебства в обстановке всеобщего разора. Ополченцы голодали не столь ужасно, как польский гарнизон Кремля, но и в их рядах, как свидетельствуют документы, голодная смерть выкашивала бойцов, в том числе и дворян…
Между тем Трубецкой и Пожарский готовились к новому штурму, расставляли артиллерийские батареи, малыми группами прощупывали, сколь бдительно поляки охраняют стены.
Через 10 дней после неудачной атаки на Кремль Дмитрий Михайлович установил батарею на Пушкарском дворе (в районе нынешней Пушечной улицы — Охотного ряда) и велел бомбардировать неприятеля. Русские артиллеристы били по башням северного участка Китайгородской стены. Следовательно, объединенные силы Трубецкого и Пожарского отказались от идеи штурмовать Кремль. Земские воеводы нацелились предварительно выбить
