— Это точно.
— Отдавал дань уважения покойнику, — сказал Криспин.
Пертений явственно фыркнул.
— Умнее отдать ее живым, — сказал он. Потом улыбнулся широким тонким ртом. Криспин попытался вспомнить, улыбался ли этот человек подобным образом раньше, и не смог. — Есть вести с улиц? — спросил Пертений. — Ее еще не загнали в угол? Конечно, она не сможет долго бегать.
Это было неразумно. Крайне неразумно. Криспин это понимал, уже начиная движение. Это было, по правде говоря, чистейшим, саморазрушительным безумием. Но в тот момент, кажется, он все-таки обрел свой гнев, и в то мгновение, когда он его обрел, он размахнулся и изо всех сил обрушил кулак на лицо секретаря только что помазанного императора. Тот от удара отлетел назад и неподвижно растянулся на мраморном полу.
Воцарилось почти невыносимое, тяжелое молчание
— Бедная, бедная твоя рука, — мягко произнес евнух. — Пойдем, пойдем, полечим ее. — И повел Криспина наверх, не оглядываясь на лежащего без чувств человека. Криспин покорно шел следом.
Его приветливо встретили в комнатах на верхнем этаже, где жил канцлер со своей свитой. Многие со смехом вспоминали его первый вечер здесь, полгода назад. Его выкупали, как и обещали, дали вина и даже побрили, хотя сегодня обошлось без шуток. Кто-то играл на струнном инструменте. Он понимал, что эти люди — все люди Гезия — сами стоят на пороге очень больших перемен. Если канцлер падет, а так почти наверняка и произойдет, их собственное будущее под угрозой. Он ничего не сказал. Да и что он мог сказать?
В конце концов он уснул в мягкой постели в тихой комнате, которую ему отвели. Так он провел одну ночь своей жизни в Аттенинском дворце Сарантия, совсем рядом с живым императором и с мертвым. Ему снилась жена, которая тоже умерла, но также и другая женщина, все бегущая и бегущая, убегающая от преследования по бесконечному открытому берегу из гладких твердых камней под слишком ярким лунным светом, а из черного сверкающего моря выпрыгивали дельфины.
Когда двери закрылись за спиной Криспина и евнуха, в зале с задрапированными стенами, золотым деревом и почерневшим телом в саване, старик, который и сам ожидал, что сегодня ночью встретит смерть, и был преисполнен решимости встретить ее с достоинством в том самом зале, где он молился о трех умерших императорах, слушал молодую женщину — женщину, о которой сегодня забыл, как забыли они все. С каждым произнесенным словом ему казалось, что его воля оживает, а разум постигает новые возможности и создает их.
К тому моменту, когда она замолчала и теперь смотрела на него, оживленная и энергичная, Гезий снова обрел надежду на возможность продолжения жизни после восхода солнца.
Для себя, если не для других.
И как раз в это мгновение, не успел он еще ничего сказать в ответ, маленькая внутренняя дверца в Порфировом зале открылась без стука и, словно притянутый туда чем-то сверхъестественным, предопределенным в ночи, полной могущества и тайн, вошел высокий широкоплечий золотоволосый человек. Он пришел один.
Трижды возвышенный Леонт, ставший теперь наместником Джада — бога Солнца на земле, только что провозглашенный императором, благочестивый, как священник, пришел помолиться при свечах с солнечным диском в руке о душе своего предшественника, которая отправилась в путь. Он остановился на пороге и быстро взглянул на евнуха, которого ожидал увидеть, а потом на женщину, стоящую у возвышения, которую совсем не ожидал увидеть.
Гезий распростерся на полу.
Гизелла, царица антов, не последовала его примеру, по крайней мере — не сразу.
Сначала она улыбнулась. А затем сказала (по-прежнему стоя, дочь своего отца, храбрая и прямая, как клинок):
— Великий властитель, хвала Джаду, что ты пришел. Милосердие бога далеко превосходит наши заслуги. Я здесь для того, чтобы сказать тебе, что запад теперь твой, мой повелитель, как и пожизненная свобода от черного безбожного зла, свершившегося сегодня. Тебе стоит лишь сделать выбор.
И Леонт, который не был готов ни к чему подобному, после долгого молчания сказал:
— Объяснись, госпожа.
Она смотрела на него, не двигаясь, высокая и прекрасная, сверкающая, как бриллиант. Она сама — объяснение, подумал канцлер, храня полное молчание и почти не дыша.
Только тогда она все же опустилась на колени, очень грациозно, и прикоснулась лбом к полу в знак покорности. А затем, выпрямившись, но по- прежнему стоя на коленях перед императором с драгоценностями в волосах, на руках, на шее, всюду, — она объяснила.
Когда она закончила, Леонт долго молчал.
Его красивое лицо оставалось мрачным, когда он в конце концов посмотрел на канцлера и задал один вопрос:
— Ты согласен? Лекан Далейн не мог сам осуществить этот план со своего острова?
И Гезий, про себя сказав богу, что недостоин такой милости, ответил лишь, с видом спокойным и невозмутимым, как темная вода в безветренное