ему было узнать о смерти Хан Дэцзиня, о несправедливости такого конца после столь выдающейся жизни.
– В наше время происходит много грустных событий, – согласился Сень. Он жестом указал на два кресла, и они сели вдвоем у маленького столика.
Лу Чао произнес:
– Война несет горе. И капитуляция тоже.
– Разве мир – это капитуляция?
– Не всегда, – ответил высокий человек. – Иногда она – дар. Можно ли повторить мнение мудрецов, что это зависит от условий, которые мы приняли и поставили?
– Думаю, да, – ответил Сень. Его отец, возможно, задал бы Лу Чао хитрый вопрос, попросил бы дать определения, открывающие его собственные взгляды. Может быть, Чао это заметил бы и ответил вопросом на вопрос.
Он сказал, к своему собственному удивлению:
– Это договор императора, уважаемый господин. Я извлекаю из него все, что в моих силах.
Лу Чао посмотрел на него серьезно, задумчиво. Старший брат, поэт, – импульсивный, безрассудный, блестящий человек. Или был таким до того, как погиб его сын.
Чао сказал:
– Понимаю. Вероятно, в этом договоре были не прописанные условия, которые… имеют особое значение для императора?
Он вел себя тонко, честно, сдержанно.
Сень внезапно сказал:
– Я был бы признателен, если бы вы находились здесь, в Шаньтуне, и стали советником императора вместе со мной.
Чао улыбнулся.
– Благодарю вас. Я польщен вашими словами. Ваш отец не согласился бы.
– Мой отец умер, к моему горю и всего Катая. Многое изменилось.
Еще один задумчивый взгляд.
– Действительно. Два императора в плену, заложники, на самом дальнем севере.
– Император Чжицзэнь, – осторожно произнес Сень, – каждый день горюет об этом.
– Разумеется, – ответил Лу Чао. И повторил: – Разумеется, горюет.
Они понимали друг друга. В беседе с умным человеком можно не произносить опасных слов вслух. «Иногда это делать необходимо», – подумал Хан Сень. Он сказал:
– Это не пустые слова, господин мой. Прошу вас, обдумайте возможность вернуться ко двору, чтобы создавать новый Катай.
Лу Чао, не вставая с кресла, склонил свою длинную шею в поклоне. С удовольствием сделал глоток чая. И ответил:
– Я не смогу это сделать, пока командующий Жэнь Дайянь, которому мы все столь многим обязаны, сидит в тюрьме, и пока его наказывают за преданность долгу.
Наверное, как подумал сейчас Сень, он это заслужил. Он чувствовал себя так, словно его ударили. От спокойного, молчаливого взаимопонимания вот к этому. Его рука не дрожала, когда он подносил к губам свою чашку. Он прошел хорошую тренировку. Но несколько мгновений ему было трудно говорить.
Нарушив молчание, Чао заговорил снова:
– Нет необходимости мне отвечать, но я считаю – и брат согласен со мной, – что этот вопрос, возможно, стал одним из условий мира, которое невозможно записать на бумаге или произнести вслух.
Сень вспоминал другую встречу в этом дворце, в большей по размеру и богаче обставленной комнате: посол алтаев, он сам, император Катая.
Он посмотрел на сидящего рядом человека. Редеющие волосы, борода с проседью, простая шляпа, неброская одежда. Он чувствовал себя слишком молодым, слишком неопытным сейчас, хотя не был таким в действительности. Измененный мир, возможно, требует более молодых людей, и не будет несправедливостью сказать, что старое поколение уничтожило династию.
Ничего не отвечая, но заставив себя смотреть в глаза собеседника, он кивнул головой. Он чувствовал, что обязан хотя бы так ответить этому человеку.
Лу Чао произнес:
– Это печально.
И Сень через мгновение повторил:
– Это печально.
Янь’по, который долго был каганом алтаев, а потом, отчасти вопреки своим наклонностям, императором, повелителем степей, умер в своей Центральной столице в конце лета.
Его завернули в красную ткань, отнесли в сумерках за городские стены и оставили на траве для волков, как требовал обычай его народа. Он был
