проклят навеки».
Потом он исчез, он тоже прервал связь, а эта сине-серая смерть кипела уже в долине, стекая с холма Брандина, с его вытянутых рук, расплывалась от чудовищной скорости. Альберико, все еще не оправившийся от потрясения, лихорадочно цеплялся за кресло, пытаясь встать, когда эта смерть ударила, окутала его и поглотила, как приливная волна яростного, кровожадного моря уничтожает росток на низинных полях.
Она унесла его с собой и вырвала его душу из еще кричащего тела, и он умер. Умер на этом далеком полуострове Ладонь за два дня до того, как его император ушел, наконец, к богам в Барбадиоре, не проснувшись утром после ночи, лишенной сновидений.
Армия Альберико услышала его последний вопль, и крики восторга сменились ужасом и паникой. Перед лицом этих чар с холма барбадиоры испытали такой ужас, какой ни один человек никогда не испытывал. Они едва могли держать в руках мечи, или бежать, или даже стоять прямо перед своими противниками, которые наступали, не встречая сопротивления, воспрянув духом под этими ужасающими, застилающими солнце чарами, и начали резать и рубить их, преисполнившись жестокой, смертоносной ярости.
«Все», — подумал Брандин Игратский, король Западной Ладони, и беспомощно заплакал на своем холме, глядя вниз, в долину. Его довели до этого, и он ответил, призвал все, что у него было, ради этой конечной цели, и этого оказалось достаточно. Этого хватило, но меньших сил было бы недостаточно. Слишком много магии противостояло ему, и смерть ожидала его людей.
Он знал, что его заставили это сделать, знал, что у него ничего не осталось. Он заплатил эту цену, и платил ее сейчас, и будет ее платить до самой смерти, до последнего вздоха. Он выкрикнул имя Стивана вслух и произнес его в гулких залах своей души перед тем, как призвать на помощь эту силу. Он понимал, что все двадцать лет мести за слишком рано оборвавшуюся жизнь сына пропали зря под этим бронзовым солнцем. Ничего не осталось. Все было кончено.
Но внизу погибали люди, сражаясь под его знаменами, ради него, им некуда было отступать с этой равнины. И ему тоже. Он не мог отступить. Его гнали к этому мгновению, как стая волков загоняет медведя на скалистый утес, и теперь он расплачивался за это. Повсюду шла расплата. В долине началась резня, убийство барбадиоров. Сердце его рыдало. Он был сражен горем, душу его надрывали воспоминания о любви, о потере сына, они нахлынули на него, словно волны прилива. Стиван.
Брандин плакал, затерянный в океане утрат, вдали от всех берегов. Он смутно ощущал присутствие рядом Дианоры, она сжимала его ладони в своих руках, но он целиком погрузился в свое горе. Он лишился могущества, основа его существа разлетелась на кусочки, на осколки, он был немолодым уже человеком и пытался, без всякой надежды, решить, как ему жить дальше, если дорога его жизни пойдет дальше от этого холма.
А события продолжали развиваться. Ведь он забыл кое о чем. О чем-то таком, что мог знать только он один.
И таким образом время, которое действительно не останавливается, ни ради горя, ни ради любви, несло их всех вперед к тому моменту, которого не предвидели ни Брандин, ни чародеи, ни музыкант на своем кряже.
Эта тяжесть была, словно тяжесть гор, придавивших его разум. Тщательно, скрупулезно рассчитанная так, чтобы оставить ему лишь самую слабую искру сознания, ведь именно в этом заключалась пытка. Чтобы он всегда точно знал, кем был прежде и что его заставляют делать, и был абсолютно не способен себя контролировать. Он был раздавлен весом навалившихся на него гор.
Но теперь они исчезли. Он распрямил спину. По собственной воле. Повернулся на восток. По собственной воле. Попытался поднять голову повыше, но не смог. Он понял: слишком много лет провел в этом скособоченном, согбенном положении. Ему несколько раз ломали кости плеча, очень аккуратно. Он знал, как выглядит, во что его превратили в темноте, давным-давно. Он видел себя в зеркалах все эти годы и в глазах других людей. Он точно знал, что сделали с его телом перед тем, как принялись за его рассудок.
Теперь это не имело значения. Горы исчезли. Он смотрел на мир собственными глазами, к нему вернулись собственные воспоминания, он мог говорить, если бы захотел, высказывать собственные мысли собственным голосом, как бы сильно он ни изменился.
Но Рун обнажил свой меч.
Конечно, у него был меч. Он носил такое же оружие, как Брандин, ему каждый день приносили ту одежду, которую выбирал король; он был отдушиной, водостоком, двойником, шутом.
Но он был больше, чем шут. Он точно знал, насколько больше. Брандин оставил ему этот тонко отмеренный клочок сознания на самом дне его рассудка, под этими навалившимися, придавившими его горами. В этом был весь смысл, суть всего; в этом и в тайне, в том факте, что лишь они двое ее знали, и больше никто никогда не узнает.
Люди, которые некогда его изувечили и изуродовали, был слепыми, они трудились над ним в темноте и знали его только через настойчивые
