что эта газета может иметь отрицательное воздействие на людей, попытались помешать ее распространению — даже предлагая купить весь тираж. Имея эту новую информацию и к тому же поняв, что ПКАРТ — не что иное, как "цума" (очковтирательство), я стал искать хоть какую-то надежду на будущее. Предсказание моего предшественника начинало сбываться с большой точностью. У меня было тяжело на сердце. Однако внешне моя жизнь протекала во многом, как раньше: молился, медитировал, напряженно учился под руководством наставников, как и прежде, продолжал участвовать во всех религиозных праздниках и церемониях и время от времени получал различные учения. Иногда я использовал свое право на передвижение и уезжал из Лхасы, чтобы посетить монастыри. Одна из моих поездок была в монастырь Ретинг, резиденцию бывшего Регента, расположенный в нескольких днях пути к северу от Лхасы. Незадолго до отъезда я получил письмо от одного видного тибетца, который жил уже в эмиграции. Ситуация в Лхасе стала такой гнетущей, что даже я стал проявлять подозрительность и прежде, чем вскрыть письмо, держал его при себе, осторожно перекладывая на ночь под подушку, пока не уехал в Ретинг.
Каким облегчением было выехать из города и отвлечься от безумных попыток одновременно сотрудничать с китайскими властями и уменьшать вред, который они наносили. Как всегда, я путешествовал как можно более незаметно и старался оставаться инкогнито. Так я мог встречаться с местными жителями и слушать, что они говорят. Один раз недалеко от Ретинга у меня завязался разговор с одним пастухом. "Ты кто?" — спросил он. "Слуга Далай Ламы", — ответил я. Мы поговорили о его жизни в деревне, о его надеждах и опасениях. Он мало знал о китайцах и никогда не был в Лхасе. Он был слишком занят, добывая пропитание на своей бедной неплодородной земле, чтобы беспокоиться о том, что происходит в городах и во внешнем мире.
Но несмотря на всю простоту этого человека, я с радостью обнаружил, что у него была глубокая религиозная вера, и что Дхарма Будды процветает даже в его глухом краю. Он жил, как живут крестьяне во всем мире, в гармонии с природой и всем, что его окружает, но не проявляя большого интереса к миру, лежащему за пределами его непосредственного поля зрения. Я спросил, что он думает о местных правительственных чиновниках. Он сказал, что большинство из них справедливы, хотя есть несколько лезущих не в свое дело. Я был очень доволен нашей беседой, позволившей мне сделать много полезных открытий. Прежде всего, я узнал, что несмотря на то, что этот человек не получил совершенно никакого образования, он был удовлетворен и хотя у него не было материального достатка, он точно знал, что его жизнь нисколько не отличается от жизни бесчисленных поколений его предков и, несомненно, будет оставаться такой же для его детей и детей его детей. В то же время я понимал, что такой взгляд на мир уже недолговечен, что Тибет не может больше существовать в избранной им для своего спокойствия изоляции, независимо от того, как разрешатся взаимоотношения с китайскими коммунистами. Мы расстались с этим пастухом лучшими друзьями.
Но эта история имела продолжение. Случилось так, что на следующий день мне предстояло встретиться с населением следующей деревни, которая лежала на моем пути, и дать им свое благословение. Для меня соорудили что-то вроде трона, собралось несколько сотен людей. Сначала все шло хорошо, но затем, оглянувшись по сторонам, я увидел моего вчерашнего друга, стоявшего среди собравшихся с выражением крайнего замешательства на лице. Он не мог поверить своим глазам. Я улыбнулся ему в ответ, но он лишь бессмысленно на меня уставился. Я пожалел, что обманул его. Когда мы прибыли в монастырь Ретинг, я пошел поклониться главной статуе и вдруг без всякой особой причины ощутил сильное волнение. Меня пронизало чувство, что я каким-то образом был долго связан с этим местом. С тех пор у меня часто появляется мысль построить в Ретинге келью и провести там остаток своей жизни.
Летом 1956 года произошел инцидент, который огорчил меня больше, чем все события до или после. Союз борцов за свободу Кхама и Амдо стал одерживать значительные победы. К маю-июню было разрушено много участков китайской военной дороги, а также большое количество мостов. В результате НОАК вызвала сорок тысяч солдат подкрепления. Это было именно то, чего я боялся. Как бы успешно ни шло сопротивление, китайцы все равно подавили бы его в конце концов одним только численным перевесом и превосходством огневой мощи. Но я не мог предвидеть воздушной бомбардировки монастыря Литанг в Кхамс. Услышав об этом, я заплакал. Я не мог поверить, что люди способны на такую жестокость по отношению друг к другу. За этой бомбардировкой последовали безжалостные пытки и казни женщин и детей, отцы и мужья которых участвовали в движении сопротивления, и, что совершенно неслыханно, отвратительное оскорбление монахов и монахинь. После ареста этих простых, религиозных людей принуждали публично совершать друг с другом нарушение обета безбрачия и даже убивать людей. Я не знал, что мне делать, но делать что-то я был должен. Я немедленно потребовал встречи с генералом Чжаном Го-хай, которого поставил в известность, что намереваюсь написать лично Председателю Мао. "Как тибетцы могут доверять китайцам, если вы так поступаете?" — заявил я ему. Я решительно высказался, что они не имеют права делать такие вещи. Но это только вызвало ответные аргументы. Моя критика — это оскорбление Родины-Матери, которая хочет лишь одного: защитить мой народ и помочь ему. Если кто-то из моих соотечественников не хочет реформ — реформ, которые принесли бы благо массам, потому что защитили бы их от эксплуатации — тогда они должны быть готовы к тому, что их накажут. Его доводы были рассуждениями невменяемого. Я сказал, что это не может никоим образом оправдать пытки невинных людей, а тем более бомбардировку их с воздуха.
Разумеется, это было бесполезным занятием. Генерал твердо стоял на своем. Моя единственная надежда состояла в том, чтобы Председатель Мао понял, что подчиненные не подчиняются его указаниям.
Я отправил письмо немедленно. Ответа не было. Поэтому я послал еще одно, снова по официальному каналу. В то же самое время я убедил Пунцога Вангьела передать третье письмо лично Мао. Но и его судьба осталась неизвестной. Когда прошли недели, а я не получил никакого ответа из Пекина, я впервые стал сомневаться относительно намерений китайского руководства. Это потрясло меня. После визита в Китай, вопреки множеству неприятных
