одухотворение игрушек.
Убийца был настолько осторожен, что поиски ночной твари, убивающей девчонок не старше восемнадцати, затянулись и ограничивались леденящими кровь статьями в бульварных газетках. Он был настолько респектабелен, что подозревать его никому и в голову не приходило: сослуживцы по утрам со сладострастным ужасом пересказывали омерзительные подробности, смакуемые журналистами. Так забавно… Так наивно жестоко, так трогательно гадко…
Он предпочитал осенние ночи. Хотя в лете есть своя прелесть – нежный аромат, голые ноги, разъезжающаяся под пальцами тонкая ткань… Но лето завораживает и пьянит, лето лишает страха, летом весело умирать, потому что в смерть не верится до самой последней секунды. К тому же летом многолюдно. Это ни к чему.
Но лето снова осталось в прошлом. И осень, наконец, пришла и была такая свежая, что ее запах навевал мысли о ночных смертях даже днем. Перебирая бумаги, щелкая курсором компьютерной «мыши», убийца представлял себе, как будет таять голубой иней под еще теплым, но остывающим телом. Он нежно улыбался своим мыслям, секретарша улыбалась в ответ. Он был хорошим шефом.
Потом убийца выбрал ночь, а ночь выбрала добычу, как выбирала всегда. Девочка была одинока и юна. Водяная пыль мелкими бриллиантами блестела в ее белокурых волосах, а волосы перевивала какая-то наивная цветная резинка с пластиковыми зверушками. Девочка была нимфеточно полновата. Под дешевой курточкой виднелась клетчатая юбка, слишком длинная на вкус убийцы – к тому же ножки портили простые колготки и грубоватые туфли. Но она была юна, она была невинна и забавно мила – как котенок простой породы.
Убийца пошел за ней. Она пару раз оглянулась, не испугалась – он был респектабелен и безопасен на вид. Несколько разочаровала своим простеньким детским личиком с круглыми глазами, пухлыми губами школьницы, россыпью веснушек. Но этот доверчивый, не испуганный взгляд решил ее участь – она встретила на улице Смерть, Смерть провожала припозднившуюся девочку домой, убийца смаковал эту мысль, как предстоящее признание в любви.
Девочка вошла в темную арку, в сырой сумрак двора, где тусклый желтый свет увязал и путался в ветвях облетевших деревьев. Она шла вдоль стены дома, по узкой асфальтовой тропке, а убийца рассчитывал момент нападения. Он не любил подъездов, где царили духота, запахи кошек и помоев и не в меру любопытные соседи, поэтому тронул девочку за плечо, когда она уже собиралась отпереть кодовый замок.
– Я не буду захлопывать, – сказала она, оборачиваясь, встретилась с убийцей глазами – и осеклась.
Она смотрела не на нож, а в лицо – и, вероятно, варварским чутьем добычи, заячьим, оленьим чутьем все прочла на лице. Ее собственное личико болезненно изменилось – сначала отразило жалобное удивление, потом вдруг – не страх, а неописуемое отвращение. Эта гримаска ребенка, увидевшего тошнотворную гадость, вместо полагающегося ужаса, почтительного ужаса жертвы перед палачом, так оскорбила убийцу, что вожделение сменила жаркая ярость. Он схватил девочку за лицо, зажимая рот, хотя, похоже, она была не в состоянии кричать, прошипел грязное слово ей в самое ухо и ударил ножом ниже ребер, туда, куда лезвие входит мягко и легко, как в бисквитный торт.
Потом он видел, как заливает светлые райки ее глаз смертным мраком, наносил новые удары – и никак не мог стереть с ее лица омерзение, более мучительное, чем физическая боль. От ярости убийца потерял осторожность, горячая липкая жидкость залила его руки, брызнула на одежду – но его это уже не волновало. Он мстил девочке за дерзость.
Когда ее тело обмякло, убийца вдруг почувствовал опасность.
Опасность холодной струей пролилась вдоль спины, ударила в низ живота – убийца резко обернулся, отпустив девочку. Он слышал шелест и глухой стук, с которым она упала на разбитую плитку около подъезда, но это уже не казалось важным. Напротив убийцы, в полосе тусклого света стоял человек и смотрел на него.
Сознание отщелкнуло его моментальную фотографию: темный плащ, взлохмаченные волосы и белое лицо, гипсово-неподвижное, с темными провалами глаз. Человек не шевелился и не издавал ни звука, но смотрел, смотрел не отрываясь – и в этом было что-то по-настоящему страшное. У убийцы сдали нервы. Он швырнул нож, вместо того, чтобы пытаться защититься им от ужаса, и бросился бежать вдоль стены дома, совершенно иррационально, неосторожно и нелепо, задыхаясь и всхрапывая, думая только о своем автомобиле, стоящем у обочины через квартал отсюда. Убийца не вспомнил в этот момент о свидетеле и возможных проблемах с властями – он только страстно желал, чтобы человек с белым лицом не погнался за ним.
Человек не погнался.
Померещившийся свидетель растворился в сырой темноте, как будто убийство и бегство были чьим-то диким кошмаром…
Ляля приходила в себя медленно, выплывая из полной черноты в искристое полубытие, в болезненно-сладкую истому. Гадкий сон, в котором пожилой господин превратился в оскаленного похотливого монстра, кончился, растворился где-то за границами яви, исчез – и думать о нем не хотелось. Сон был омерзителен и правдоподобен, но он был всего лишь сном. Во сне Ляля чувствовала дикую нестерпимую боль, но наяву никакой боли не было – только сладко кружилась голова, только остро и прекрасно благоухали мокрые тополя и свежий холодный воздух.
Но Ляля не мерзла.
Ляля не мерзла, потому что кто-то добрый и сильный нес ее на руках, укутав в теплое. Она поняла, что этот кто-то очень высок, выше, чем был
