– Видишь ли, – сказал Женя наконец, взяв себя в руки, – я вампир. С живыми людьми не трахаюсь.
– С мертвыми?!
Девочка оживилась, стряхнула шоколадные крошки, сонные глаза широко открылись, изображая настоящий интерес. Женя усмехнулся.
– Я пошутил. Мне пора.
– Я – так. Бесплатно. Вы ж меня предупредили…
– Я тороплюсь.
– Ну и дурак. Бесплатно же…
Женя встал со скамейки и быстро пошел к выходу из зала ожидания, чувствуя спиной, как презрительный взгляд девочки превращается в сонный. Черт с ним, жизнь – это не так уж мало. Пусть живет, как хочет. И сколько сможет.
И вдруг Женя понял, что сможет она недолго. Совсем недолго. Не больше суток. И ему вдруг стало страшно до озноба.
На улице было очень свежо.
Крюков очнулся. Мокро, липко, душно, ком тошной ваты в груди, тупая боль в животе…
– Ты чего кричал?
– Отстань.
Маринкина заспанная рожица, Маринкина нагота. Заткнись ты, бога ради!
Поплелся в кухню. Включил воду. Плеснул в лицо. Нашарил сигареты. Хотел сесть.
Маринка прибежала на дикий вопль. Крюков сидел на полу у раковины, хохотал, икал, всхлипывал, тер ладонями мокрое лицо.
– Ты чего…
– Отвали от меня! Отвали! Что тебе надо?! Блядь, ну что тебе надо!? – рыдания перебивают слова, голова колотится о стену затылком. – Ну не хотел я… ну отстань от меня, галлюцинация!
Лялечка тихонько поднялась по лестнице.
На стене Колька написал «Лялька – дура!» Сам дурак. Пониже – «Рэп – отстой!» Точно – отстой. Синий стойкий маркер. Мама не смоет.
Ляля открыла дверь своим ключом. Вошла тихо, но мама проснулась. Выскочила в коридор в старой ночной рубашке, с рубцами от подушечных складок на красной щеке. Встала в дверях Лялиной комнаты, оперлась руками на дверные косяки. Смотрит с обыкновенной улыбкой.
Ляля ходила по комнате. Трогала рукой вытертое покрывало с ткаными оленями. Книжки в шкафу. Взяла на руки куклу, старую куклу в белом платье, с рыжими кудрями, с губами, выкрашенными ярким лаком для ногтей.
– Нагулялась, дочь?
– Что?
– А ничего. Нагулялась – и хорошо. Есть-то хочешь?
– Да.
– Оставь куклу, пошли на кухню. Руки помой.
Меня она не боится. Не поверила, все забыла и не боится. Голос не повышает, гадостей не говорит. Руки не дрожат. Спокойная. Так и знала. Сейчас начнет жить учить. Это у меня должны дрожать руки. Это я должна плакать. А она скажет: «Вот видишь…»
От мамы пахнет потом. И немного – спиртным. И старым телом. А раньше никогда…
Это неправда. Раньше тоже пахло. Просто раньше Ляле нельзя было об этом думать.
Мама достает миску с сырым фаршем, кастрюлю с вареной картошкой. Делает котлеты, кладет на сковороду. Лялю мутит от липкого запаха горящей мертвечины, прогорклого жира…
– Ну что, дочь, поняла теперь?
– Поняла.
– Ты ведь у мужика была? Меня-то не обманешь. Ну и чем кончилось? Видишь, все они сволочи. У них одно на уме – что ему до тебя за дело?
Мамины слова воняют жареной дохлятиной. Ляля прячет лицо в ладони.
– Ты не реви, поздно теперь реветь. Завтра к врачу сходим, если что. Я так и знала, что скоро придешь – договорилась…
Бухнула на стол тарелку с жирной гадостью, с сожженным, мертвым, липким прошлым. Брякнула вилку с обломанным зубчиком. Оперлась на стол.
– Вот так-то лучше, чем матери по телефону хамить. Убили ее. Мертвая она. Потаскуха.
Ляля медленно подняла голову. Мама смотрела в ее белое алебастровое лицо, в глаза, горящие темным багровым огнем, улыбалась брезгливой улыбкой, говорила, говорила, говорила, говорила…
