переполняло ее животной восторженностью, слепым страстным чувством радости любого, даже самого ужасного бытия. Катя ходила за ним по пятам; Генка дергался от ее прикосновений, вспоминая голые ноги Жанны, ее мертвое лицо и лужи крови на полу грязной квартиры – но больше воспоминаний и ужасных мыслей мучило ощущение, что Катя не понимает, просто не понимает смысла произошедшего.
– …Так ты представляешь, вхожу я в кабак, а там этот жлоб сидит с крашеной бабой, а на бабе – моя шуба. Такая сука, да? Ну что мне было с ним делать, драться, что ли, с ворюгой? Так и пропала шуба, прикинь?
– Катя…
– Круто, на самом деле, только вот кушать хотца.
– Завтра кролика купим.
– Не, Гень, я кролика не хочу. Ты что? Кролики – лапусечки такие сладенькие, как игрушечки, такие мордашечки… Брось, ей-богу. Я и жареных-то не ела никогда. Чего, в Питере не найдется, у кого кровушки попить? Да до фига!
Генка затормозил, посмотрел так, будто только что увидел. Дико.
– Да брось, солнышко. Вон мы теперь какие молодые-красивые, блеск! Мы с тобой еще покажем сукам этим, что они не с теми связались. Ты знаешь, сколько тут всякой сволочи живет? Ой, до фига, честное слово…
– Катя…
– Да что ты. Вампиры кровь у людей пьют? Пьют. А мы кто? Вампиры.
– Кать…
– Жалко, что теперь в зеркало посмотреться нельзя. Вон ноги какие стали, как на картинке, смотри. Красивая? Бли-ин… как я краситься-то буду?!
– Катя…
– И чувствую себя просто классно, знаешь. Просто как никогда. У меня иногда раньше после триппера…
Генка прокусил губу, и кровь выступила маленькой черной бисериной. В дверь позвонились. Женя пошел открывать, Катя дернулась за ним: «Это ко мне!»
За дверью стояла полная, жеманная, сонная девица в короткой дубленке с мокрым воротником, ярко раскрашенная, в обесцвеченных торчащих прядках. Ее тупой презрительный взгляд, по-утреннему тусклый, с ленивым любопытством, напомнил Жене девочку с вокзала. Девочка выросла и успела состариться и одряхлеть к двадцати пяти годам. На заплеванном полу рядом с ней стояла огромная клетчатая сумка а-ля «челнок».
– Кэт позови…
Катя выплыла из полумрака коридора медленным лебедем, гордо и внушительно, с тщательным полуоскалом, обнажающим белые клыки, поправляя тяжелые блестящие волосы, как на подиуме. Взглянула королевским взглядом. Женя включил свет. Презрительная гостья стушевалась.
– Ты чего, в салоне была каком-то? Шикарная, блин…
– В салоне, щас… Да он мне достал абонемент в одно место – там только жены «новых русских», за бешеные бабки…
Женя осторожно обошел их и прикрыл дверь в коридор. На первый взгляд приятельницы выглядели диким контрастом чистого и грязного, но в мертвой Катиной прелести все-таки не было ледяной чистоты вампира. Демонский шарм облагородил пошлость до порока – впору мрачно усмехаться. Зато Катина потасканная живая собеседница уже пахла омерзительным тяжелым запахом заживо разлагающейся плоти. И они обе – опоэтизированная смертью и обычная – болтали о каких-то мелких, будничных, ремесленных делах, с привычной скоростью и напором много и часто болтающих, не размышляющих женщин. Их дергающиеся тени напомнили Жене лепечущие призраки самоубийц. Эти женщины – и живая, и мертвая – были пришелицами из очередного незнакомого ему измерения. Еще один чужой город – город роскошных квартир и заблеванных клетушек, смрадных коммуналок, воняющих спиртным, похотью и падалью, город пошлости, будничной, как трамвай, липкой, как кухонный чад.
Хлопнула входная дверь. Катя впорхнула в комнату в блестящей блузе и кожаной мини-юбке, стуча каблуками, внеся целое облако сильного, пьяного и непристойно-сладкого запаха французских духов. Плюхнулась на многострадальную Женину тахту и стала обмахиваться оттопыренным воротником блузки, как купчиха в жару.
– Уф, еле выпроводила! А воняет же от нее, мужики – кошмар! Хоть топор повесь. Жень, ты поэтому свалил?
Женя пожал плечами. Генка отвернулся, стал листать Женину книжку «Технология художественного литья».
– Спать охота, – сказала Катя и зевнула. – Всю ночь не спавши. И спать, и жрать – но спать больше. Где тут у вас… Слышь, Микеланджело, я возьму спальный мешок на кухню?
– Не стоит, наверное. Я сейчас комнату Нины Петровны открою.
– Вернется – хай поднимет.
– Не поднимет. И не вернется. Неужели не понимаешь?
Генка встал, пошел следом. Сунули нож в щель. Отжали щеколду. Комната одинокой, пьющей, неопрятной женщины. Зеленый, мохнатый кусок паласа на полу, криво висящие занавески, стол с пустыми бутылками, стоячий запах распада…
Выходя, Генка поскреб пальцем мятый лик Спасителя на дешевом календаре, приклеенном скотчем к обоям. То ли хотел разгладить, то ли что-то