проверить – непонятно.
Катя устроилась на широком скрипучем диване, не удосужившись поискать чистое белье. Ее опыт бесконечных ночлегов по подобным комнатам подсказывал, что чистого белья, скорее всего, нигде не окажется. А брезгливость можно считать обычным пижонством – особенно когда спать охота.
Ляля тихо плакала в Жениной комнате, положила руки на стол, а голову на руки, почти не всхлипывала, только пожималась, как от холода. Подняла к Жене заплаканное и очаровательное личико, когда он тронул ее за плечо.
– Ты чего, сестренка?
– Не знаю. Просто тяжело. Давит. И все.
В том году выдалась странная зима.
В одну ночь ударил мороз, да такой, что разом сбил с деревьев остатки пожухлой листвы, превратил ее в ледяное стекло, спаял в одно целое со звенящей землей. В ту ночь в одночасье кончилась осень; холод сковал город, превратил его в стеклянный макет, в кубик льда на столе, в посеребренную электронную схему. Мир поседел от зимы, как от ужаса, провода расчертили черное небо белой мохнатой клеткой, серо светились в ночи стволы заиндевелых деревьев. Иней покрыл мир целиком, иней каждую ночь выпекал из города засахаренное пирожное – а снега не было.
Ночи утратили осеннюю бархатность, ночи стали как черная прорубь, как стылая пропасть; звезды втыкались в душу безжалостными алмазными остриями. Мертвенная луна – «волчье солнце» – стояла над миром неподвижно, как адский прожектор, свет ее лишился последних крох тепла. Голый асфальт походил на серый атлас, и заиндевевшие осколки льда хрустели на нем, как скомканные крахмальные кружева – а снега не было и не было.
В первую ночь зимы Кэт впервые ушла бродить по городу как Хозяйка. Вечером проснулась рано, болтала и смеялась, рассказывала истории о каких- то знакомых и делах, мучительные, как зубная боль, не торопилась, пила кагор, бросала на Генку томные взоры, резавшие ему душу. Спросила у Жени:
– А где кабак, где та баба-то тусуется?
– Какая баба?
– Ну, Лиза эта, которая тебя превратила.
– Она как бы не баба…
– Мужик?
– Кать…
– Ну ладно фигней страдать. Где, а?
– Зачем тебе?
– А чего я, не вампир, что ли? Ну, вампир или не вампир? А? Посидеть, оттопыриться, выпить малость… Вообще осмотреться. Ну, чего ты?
– Хорошо.
Адрес был записан на бумажку, и сунут в карман блестящей дубленки. Кэт чмокнула в щеку Генку, не успевшего увернуться, и сбежала вниз по лестнице, грохоча каблуками высоких стильных сапог. Генка захлопнул дверь и прислонился к ней спиной. В темном коридоре остался медовый приторный запах духов, заглушающий тонкие ароматы ладана и ночной прохлады. В квартире было душно и неприлично грязно, будто кто-то помочился на пол.
– Может, она больше не придет? – с надеждой сказал Генка. Обвел коридор глазами, наткнулся на валяющуюся сумку и поправился. – В смысле – заскочит за вещами…
– Придет, – безжалостно заявила Ляля. – Вот увидишь. Мы все связаны вместе – и ты с ней, Гена.
– Пойду пройдусь, – сказал Женя. – Кто со мной?
– Да все пойдут, – буркнул Генка. – Душно как-то. Может, везде форточки открыть?
Ляля хлопала и звякала форточками, когда Женя вздохнул, и сказал Генке:
– Может, она больше и не придет. Найдет там себе…
Генка кивнул.
Кэт – Королева Проклятых летела сквозь ледяную темноту в сладком теплом облаке духов и ореоле вампирской тайны. Ночь была прозрачна и холодна, как черный хрусталь, но Кэт было тепло, даже жарко. Жар поднимался откуда-то изнутри темной блаженной волной, и это ощущение не было таким уж новым: такие горячие волны всегда чувствуются, когда вовремя отскочишь в сторону. Все тело наполняется сумасшедшим, пузырькастым, игольчатым восторгом – как шампанским: я живая, вот мои руки, мои ноги, я дышу, двигаюсь, класс! Вся эта чушь – мертвецы, солнце, серебро – побоку! Мне все равно, когда жить – днем или ночью. Наплевать. У меня такое потрясное тело, обалденное, невозможное тело – господи, топ-модели, завидуйте и плачьте! Если чтобы поддерживать форму, надо кусаться – я и в этом класс покажу. Мне наплевать. Меня жрали почем зря, и я буду жрать! Я им еще покажу, кто в доме хозяин, суки!
Машина, притормозившая у обочины, не годилась в иномарки – хозяева таких замызганных «шестерок» не клеят ночных демониц. Козел, самоуверенный, толстый, лысеющий, в кожаной куртке, с оттопыренной нижней губой, узнал в ней то, чем она была до Таинства, не смутился, не задумался.
