чего Генка никак не ожидал увидеть на лице этого…
– Да чего вы все… – начал он, только потом сообразив, что «все» – это Шурка и Жанна вместе, и что это объединение нелепо до кощунства.
– Прости, Ген, – сказал Корнет. – Просто ты не должен становиться тварью, понимаешь? Тварей на белом свете и без тебя полно.
– Они же…
– Ген… они сейчас тебе не противники. Просто добыча. Но ведь ужасно, Ген, – добыча мертвеца…
– А ты им был противник?
– А что – я? Я же…
– Ты же человек, черт!
– Даже так? Цены тебе нет, Генка. Замолчи, пожалуйста, а то я заплачу.
Вот и перевоспитал этого урода в крутого мужика, подумал Генка – и расхохотался так, что пришлось сесть на перевернутую бочку. Он смеялся, отмахивался, колотил себя кулаком по колену, слезы выступили на глазах – а Шурка смотрел на него, как удивленная персидская кошка.
Город зимних теней.
Ты – часть темноты, ты – часть холода, ты существуешь в этом ночном бреду, который не похож на Питер с глянцевых открыток. Твой город – эти бесконечные и безликие широкие улицы в стекловате снегов; твой город – темные дворы, заросшие деревьями, как парки, пустыри, по которым гуляет ветер, крепостные стены многоэтажек. Здесь нет страшных «колодцев», глухих стен, лепных львов – здесь черно-белый простор в молочном бисере фонарей окружен по линии горизонта светящимися клетками, здесь на снежной скатерти нет человечьих следов, а неоновые вывески над круглосуточными лавчонками и ночными кабаками – такого неживого и недоброго синего цвета…
Ты видишь – мир растворяется во мраке. Твой мир – стон ветра, сухой шелест снега, резкий запах злой зимы, искусственный свет. Твой мир – лабиринт чужих снов. Твой мир полон тайных и явных смертей. Жуть сжимает твое обледеневшее сердце.
Не знаю, чего ты ждешь? Неужели – утра?
Женя вернулся домой весь в алмазной снежной пыли, которая потекла мелкими каплями, как только он вошел в тепло подъезда. На лестничной площадке было даже теплее, чем обычно.
Женя отпер дверь своим ключом. Его свита уже была в полном сборе – чудные дела творились в той самой комнате.
Жениного прихода не заметили. Два голоса – тоненький, безбожно фальшивый Лялин, и высокий правильный альт Шурки – распевали залихватскую песенку; Ляля повизгивала в припеве от восторга:
Женя тихо заглянул в комнату. Ляля, стоя коленками на стуле, помогая себе руками, блестя глазами, розовая от удовольствия, как от еды, распевала во все горло вместе с Шуркой, изображающим солиста и дирижера в одном лице. Генка развалился на тахте, смотрел со снисходительным презрением – но, заметив Женю, сделал ему осторожный знак не шуметь.
Ляля взмахнула рукой и чуть не упала со стула. Генка ухмыльнулся. Женя вошел, но певцы в творческом экстазе не обратили на него внимания.