перекидываясь.
Рамон, еще прижимая к полу ее руки, провел носом по ее щеке.
Что-то тяжелое стукнуло его в спину между лопаток, но значения это уже не имело. Рыжая оскалилась перед самым носом Рамона, хрипло прорычала сквозь клыки:
– Ну, добивай, чего ждешь! Сбил с ног – добивай!
– Кодекс, – сказал Рамон. Кровь все текла, и его тошнило. Он не слышал воплей сверху. – Ты помнишь Кодекс?
– Нет здесь Кодекса, нет! – огрызнулась Рыжая. Ее осунувшееся лицо казалось серым в мертвом свете, а глаза отсвечивали зеленым. Она все еще напрягала мускулы, но уже устала. – Только смерть!
Рамон прижал нос к ее виску и разнюхал ускользающий нежный щенячий запах, еле заметный под слоем боли и грязи. Тело Рыжей, натянутое, как струна, расслабилось.
– Ты хорошо пахнешь, – сказал Рамон ласково. – Кодекс есть везде, где есть мы. Мы не мертвые… и не люди.
Он уже успокоился, как успокаивался всегда, чувствуя собственную правоту. Разжал кулаки и встал на колени, еще успел увидеть, как Рыжая тоже начала подниматься с пола – и тут выше лопатки впилось горячее острие и стала темнота…
Лось.
Локкер отправился в путь затемно.
Ирис провожала его. Они молчали, но Локкер душой чувствовал тепло ее грусти. Она понимала, все понимала. По-другому никогда не бывает – любящие прощаются и расходятся, чтобы долго не встречаться, любящие прощаются и расходятся… порой – навсегда. Ирис была готова каждый год провожать возлюбленного, а потом думать о нем в долгих скитаниях и надеяться на новую встречу.
Она была не готова лишь к тому, что возлюбленный покинет ее сейчас, осенью, в пору счастья, всего через месяц после заключения союза любви и крови. Это ее печалило.
Это и его печалило. Локкер оборачивался, видел прекрасную горбоносую голову ее Младшей Ипостаси, ее встревоженные уши и ее глаза, повлажневшие от нежности и грусти. Он тоже все понимал. Он любил впервые, его сердце еще не окрепло в разлуках. Он боялся оставить подругу, с которой собирался странствовать вместе всю долгую зиму, а весной, перед летними путями, взглянуть на своих первенцев…
Вообще-то, может быть, и первенца. Хотя и желалось думать, что будут двойняшки, что все у них получится, как издревле велось у Блуждающего Народа.
Но…
Они перекинулись у кромки леса. Дальше простирались бурые поля, затянутые холодным туманом; над полями низко нависли тяжелые серые небеса. Вдоль полей мокрой лентой расстелилось шоссе. Ирис остановилась – Локкер понял, что она боится и брезгает идти дальше.
Взялись за руки. Ирис потерлась щекой о щеку Локкера. Локкер по-человечески прижался губами к ее переносице между бровей – и Ирис рассмеялась. Он тихо порадовался, что позабавил подругу глупой шалостью.
– Вернешься до снега? – спросила Ирис, поднимая чудесные глаза цвета самого темного агата, нимало не измененные трансформом. – Я не двинусь с места без тебя.
– Хочу вернуться, – сказал Локкер. – Слушай меня внутри. Слышишь, как хочу.
Ирис усмехнулась.
– Ревнуешь.
– Почему, нет, я же верю тебе, – возразил Локкер, но тут же фыркнул и отвернулся в сторону. – Ревную, – сознался, косясь и виновато улыбаясь. – Последний был достойным противником. Немножко ревную.
Ирис ответила нежным мечтательным взглядом. Последний был такого же роста и почти такого же телосложения, как и Локкер. И удар Локкера принял, пригнув голову к самой земле, не отступив ни на шаг. На несколько бесконечных секунд они просто замерли, будто сросшиеся скрещенными в фехтовальном парировании рогами – и уж потом стало понятно, что Локкер сильнее. И Локкер, вместо того, чтобы толкать вперед, гнул голову соперника к земле, ниже и ниже, вдавливая его морду носом, скулой, ухом в мох, истоптанный до болотной грязи…
– Глупости говоришь, – Ирис, улыбаясь, все еще видя внутренним оком неудачника, обтряхивающего грязь с головы, прильнула к Локкеру всем телом. – Я буду матерью твоих детей, а ты говоришь глупости, Победитель Трех Турниров. На сотни километров вокруг нет никого сильнее и отважнее тебя. И не дождаться мне новой травы, если лгу.
– Нет, нет, нет, не смей так говорить! Не бросайся страшными клятвами. Глупо – так, всуе.
