— Да, — сказал Ревелл.
— Через час в нем будет черная коробка. Вы довольны? Вы гордитесь, Ревелл?
— Простите, — взглянув на Аллина, промолвил Ревелл.
Аллин улыбнулся и покачал головой.
— Не надо извиняться. Я тешил себя надеждой, что гласный суд поможет нам избавиться от такого зверства. — Его улыбка потухла. — Увы, гласности не было…
— Вы двое слеплены из одного теста, — с презрением сказал Уордмен. — Эмоции толпы — вот о чем вы только и можете думать. Ревелл — в своих так называемых поэмах, а вы — в своей речи на суде.
— О, вы произнесли речь? — Ревелл улыбнулся. — Жаль, что я ее не слышал.
— Речь получилась не блестящая, — сказал Аллин. — У меня не было времени подготовиться. Я не знал, что процесс будет продолжаться всего один день.
— Ну что ж, достаточно, — оборвал Уордмен. — Вы еще наговоритесь за долгие годы.
У дверей Аллин обернулся:
— Пожалуйста, подождите меня. Операция скоро кончится.
— Пойдете со мной? — спросил Ревелл.
— Ну разумеется, — сказал Аллин.
Роберт Крэйн
Пурпурные поля
— Выглядишь ты просто отлично, — сказала Роз, провожая его к двери. — Такой молодой, красивый… Я страшно горжусь тобой.
Он ласково взял ее за подбородок и поцеловал.
— Скотт, — прошептала она и отстранилась, чтобы лучше видеть его лицо. — Желаю, чтобы тебе повезло у мистера Пэйнтера.
— Не беспокойся, — ответил он. — Все уладится как нельзя лучше. — И, уловив в ее глазах тревогу, добавил: — Пэйнтер славный малый. Пользуется огромным влиянием.
Она легонько хлопнула его по плечу.
— Беги же, не то опоздаешь на поезд.
Он улыбнулся. Она по-прежнему называет это поездами.
— Моновагон, — поправил он.
— Поезд, моновагон — какая разница? Это ведь одно и то же, не так ли? — Она чуть-чуть надула губы: ей не по душе были все эти новомодные выдумки. — Возвращайся пораньше, к обеду.
— Постараюсь.
— Желаю удачи! — пылко сказала она. — Желаю удачи, мой родной!
Он вошел в гараж, залез в маленький гиромобиль и съехал под уклон, чтобы завелся мотор. Аккумуляторы садились, он хотел их поберечь. С аккумуляторами теперь творится что-то неладное: их хватает всего на месяц — другой. Было время, когда один аккумулятор служил два или три года, но это еще до войны, двадцать лет назад. До Программы.
Он оставил гиромобиль на привокзальной стоянке и вышел на платформу — высокий, порывистый, безупречно сложенный, покрытый бронзовым загаром. Моновагон запаздывал на девять минут, и Скотту стало смешно. Он вспомнил французскую пословицу насчет того, что все меняется, но чем больше перемен, тем больше все остается по-старому; правда, это не совсем верно, — вот, например, Францию последняя война почти стерла с лица земли, да и здесь Программа многое изменила, в том числе Конституцию. А вот железнодорожная компания “Лонг-Айленд”, как упорно величает ее Роз, по-прежнему не соблюдает графиков, хоть и называется теперь корпорацией “Юниверсал Монорелс”.
Когда прибыл маленький моновагон, Скотт прошел в головное купе, чтобы покурить, и задымил сигаретой, как только застегнул предохранительный пояс. Не так давно на линии произошло несколько крушений, и по указу Программы были введены предохранительные пояса. Скотт вспомнил, как молодой диктор телерамы комментировал этот указ: спокойно и доходчиво объяснил, что такое предохранительные ремни, как они защищают тело пассажира от ушибов при внезапных остановках, и так далее, и тому подобное. А затем молодой диктор стал распространяться о том, как плохо жилось до войны, когда всем заправляли старикашки, когда за общественный транспорт отвечали пятидесятилетние и даже шестидесятилетние. Программа все это изменила, гордо
