полный судовых бумаг, из которых — как выяснилось на следующий день — явствовало, что крушение потерпел восемнадцатипушечный шлюп «Примроуз», направлявшийся из Портсмута с караваном транспортов для испанской кампании. Говорили, что всего вышло тридцать судов, однако я не слышал, что стало с остальными. Ведомые капитанами торгового флота, они имели больше шансов устоять против шторма в открытом море, нежели легкий шлюп, встретивший гибель у берега. Капитану «Примроуза» не следовало приближаться к рифам, хотя… Сейчас легко рассуждать о чужих ошибках.
Да, сэр, «Примроуз» был превосходным судном: для своего класса он был одним из лучших во всем королевском флоте. Перед походом его заново оснастили в Плимутских доках. Жители Коверака подобрали много добротной утвари после кораблекрушения: инструменты, крепкие доски, даже бочонки с провизией, не сильно подпорченные морской водой. Они забрали сколько смогли унести и отправились домой, намереваясь совершить по второму заходу до того, как о крушении проведают шериф и его помощники. Нагруженный, словно вьючный мул, отец шагал вдоль косы и случайно взглянул на тела на песке. «Эге, — сказал он и опустил свою ношу, — никак, нога шевельнулась?» Спустившись на берег, он склонился над барабанщиком, о котором я уже рассказывал вам. Лицо бедняги покрывали синяки, ссадины; глаза были закрыты, но нога его снова дрогнула, сместившись на дюйм или два; с губ слетел едва уловимый вздох. Отец достал нож, перерезал веревку, которой барабан был привязан к своему хозяину, после чего поднял его на руки и принес сюда в комнату, где мы сейчас сидим с вами. Бочонок и доски пришлось оставить, а когда он вернулся, их уже перехватили люди шерифа, которыми кишел берег. Ничего не оставалось, как удовольствоваться незначительной мелочью, что, согласитесь, несправедливая награда для человека, который первый принес известие о катастрофе.
Через неделю провели расследование, мой отец дал показания. Однако в остальном законникам пришлось положиться на судовые записи, потому как со шлюпа не спаслось ни души, кроме барабанщика, да и тот метался в жару после ледяной купели. Моряк и пять кавалеристов засвидетельствовали крушение «Деспатча». Гигант трубач, когда у него зажили ребра, тоже предстал перед судьей и присягнул на Библии, однако что-то повредилось в его голове с той ночи: слова его были бессвязны, и всем стало ясно, что он уже никогда не будет прежним человеком. Его товарищей отвезли в Плимут, и там их пути разошлись, между тем как трубач остался в Ковераке. Король Георг, найдя его непригодным к строевой службе, через некоторое время определил бедняге пенсион — достаточный, чтобы отставной солдат мог оплатить постой и еду, да еще покупать табак для своей трубки.
Прошло больше месяца, когда кавалерист — Вильям Таллифер называл он себя — впервые повстречал барабанщика. Мальчик окреп достаточно, чтобы доктор разрешил ему небольшую прогулку, и, поверите ли, сэр, он отправился на нее в полном военном облачении, так гордился он своей формой! Его мундир сильно подпортило морской водой, но он наотрез отказался надеть обычные пиджак и брюки, заявив, что предпочтет ходить голым остаток жизни, однако не унизит себя ношением гражданской одежды. Отец мой, будучи от природы человеком покладистым и хозяйственным, достал иглу с ниткой и как мог зачинил порванные места заплатами, использовав для их изготовления мундир одного из утонувших морских пехотинцев. Итак, в тот день бедный малый отправился на Канонирское поле, где были похоронены его товарищи. Стояло ясное мартовское утро, и навстречу барабанщику поднимался инвалид-трубач, который тоже вышел подышать свежим воздухом.
— Эгей! — окликнул он барабанщика. — Превосходное утро! Что привело тебя на это поле?
— Мне грустно, — отвечал мальчик, — что мои палочки унесло море. Моих друзей погребли здесь без барабанной дроби, без мушкетного залпа: не по-христиански так хоронить королевских солдат.
— Фью! — присвистнул трубач и сплюнул на траву. — Горстка мертвых морских пехотинцев!
Барабанщик глядел на него секунду или две, потом отчетливо произнес:
— Жаль, что мне недостает сил заткнуть тебе рот могильной землей, кавалерист. Это научило бы тебя уважать чужую смерть. Морские пехотинцы славно исполнили королевскую службу!
Трубач посмотрел на него с высоты своего двухметрового роста и спросил:
— Они умерли храбро?
— Все до единого. Вначале была паника, кто-то начал кричать, некоторые сбрасывали одежду. Когда же корабль получил роковую пробоину, капитан Мейн повернулся и о чем-то посовещался с майором Гриффитсом, командиром морских пехотинцев. Майор подозвал меня и приказал играть построение: его голос был весел, словно мы готовились к параду перед королевским семейством. Каждый получил приказ надеть парадную форму: солдаты приводили себя в порядок, как женихи перед походом в церковь. Двое даже успели побриться в последнюю минуту. Майор надел свои ордена. Один из матросов, видя, как тяжело мне держать барабан — ремень был велик, да и ветер, ты должен помнить, — привязал его к моей талии куском верёвки. Этот добрый поступок спас мне жизнь: барабан держался на поверхности не хуже чем пробка. Я продолжал отбивать дробь, пока все до последнего не собрались на палубе. Майор построил нас и призвал умереть, как подобает британским солдатам. Капеллан прочитал молитву — никто не шелохнулся, мужество одного поддерживало мужество других. Молитва не кончилась, когда корабль с треском переломился, ударившись о скалы. В десять минут все было кончено. Вот так они приняли смерть, кавалерист.
— Это была славная смерть, барабанщик морской пехоты. Как твое имя?
— Джон Кристиан.
— Меня зовут Вильям Джордж Таллифер, трубач Седьмого гусарского полка Его Королевского Величества. Я играл «Боже, храни короля», когда мои товарищи по оружию тонули. Капитан Дунканфилд приказал играть сбор, чтобы вселить отвагу в сердца, но «Боже, храни короля» я сыграл по собственному
