— Возле дома. Вы были в горячке, и неудивительно. Бормотали о языках да о бедняге Лоусоне.
При упоминании имени моего друга воспоминания ужасной ночи нахлынули на меня.
— Где Лоусон?
— В госпитале, где еще ему быть. Свихнулся, как шляпник.
— Сошел с ума?!
— Да. В ту же ночь, когда вас принесли, явился в участок, уверяя, будто видел, как у Каменных Языков зарубили женщину; на себя напраслину нес: сам, говорит, тем же топором убийцу и порешил.
— Но это так и было, прямо на моих глазах.
— Да, да, — успокоительно зажужжал Фишер, поправляя мне подушку.
— Но я сам видел… Лоусон прав, — запротестовал я. Неожиданная мысль пришла мне в голову. — Так вы были там?
— Конечно, первое, что сделал, — туда сбегал.
— И что?
— Да ничего, голубчик, ровным счетом ничего. Раскопали даже чью-то могилу: два скелета вынули, мужской и женский. Да им лет уж за полета; и еще вот, чуть не забыл, топор ржавый нашли. Может быть, пошутил кто. Так-то, молодой человек, теперь отдыхайте, набирайтесь сил, — сказал Фишер и поднялся, давая понять, что уходит. — Завтра будете молодцом, наговоримся.
Я сильно сомневался в искренности Фишера, но сделал вид, что удовлетворен его объяснениями.
Через десять дней я уже был на ногах. Фишер сообщил мне, что Бен Лоусон совсем плох и переведен в психиатрическую клинику. Я пошел навестить его, но мне сказали, что он буен и посетителей к нему не допускают. Доктор, с которым я разговаривал, сказал, что я его сейчас не узнаю: он страшно изменился и постарел.
Идет время, я не сижу сложа руки: езжу по соседям, собираю сведения о женщине, вылепленной точно из воска, и уже побывал в Бриджпорте. Пока что никто не смог помочь мне, но я не теряю надежды.
Меня по-прежнему мучит бессонница, и в жутких кошмарах я неизменно вижу Бена Лоусона размахивающим, подобно дровосеку, огромным топором.
В моем шкафу висит плащ, который я надевал в ту ночь. Я чистил его раз шесть, но пятна крови до сих пор видны и не счищаются. Иногда мне хочется его выбросить, но я не решаюсь. Это единственная вещь, которая помогает мне сохранить рассудок и напоминает, что возвращение Лоусона к Каменным Языкам не приснилось мне.
Абрахам Редли
Мой мальчик
Мой мальчик любит меня. Он говорит мне об этом снова и снова. Каждую ночь.
Не запирайте меня. Умоляю вас, не отнимайте моего мальчика. Пусть он останется здесь.
Но они не выносят его присутствия. Они не хотят, чтобы он оставался со мной, — им лишь бы запереть меня одну на целый день в этой гадкой, зловонной комнате, с запахами плесени и чердачной сырости, где я живу уже долгие месяцы и которую знаю, как собственное тело.
Но однажды мы убежим.
Для этого нужно пробраться по темной, сырой лестнице мимо желтоватых стен с обеих сторон, выбежать в гостиную, покрытую ярко-красным ковром, а оттуда через прихожую прошмыгнуть на улицу с людьми и деревьями — и мы будем свободны! Там они не смогут изводить меня своими придирками и запирать нас с мальчиком одних в этой проклятой дыре.
Я очень красива, говорит мне мой мальчик. Его-то, увы, красивым не назовешь! Сейчас я достану кисточки и альбом и нарисую его портрет. Несчастное лицо! Я сама виновата, что уронила его на пол и так изуродовала. Но тут уж ничего не поправишь…
Сегодня я одна, совсем одна. Вторник, третье февраля. Между решетками окон я вижу белую стену булочной и больше ничего: никаких предметов. Идет дождь, и его капли растекаются по мокрой стене, как кровь. Очень красиво!
Анна — такое прекрасное имя, говорит мне мой мальчик, и я с ним согласна. Мне очень к лицу это имя, и я готова носить его хоть целый год.
К чему лишать людей удовольствия? Если бы я была Анной вчера или сегодня, а то я не была ею уже целую неделю! Любое другое имя, пусть даже самое красивое, не доставит мне такого удовольствия, и свою маленькую дочку, если бы она у меня была, я назвала бы Анной.
Сегодня четверг, четвертое февраля.
Вчера, хрустальным зимним вечером, я принялась рисовать. Достала коробочку с красками, сняла кисти с большого буфета и нарисовала рожицу
