Деймон Найт
Сюжетный поворот[1]
1
Была суббота, теплый весенний денек, и Джонни Борнищ провел все утро в Центральном парке. Рисовал моряков, лежавших с девушками на травке, рисовал стариков в соломенных шляпах и весельчаков, толкавших свои тележки, Успел сделать два мгновенных наброска ребятишек у пруда с игрушечными лодочками и сделал бы еще один, просто прелестный, если бы не чей-то здоровенный дог. Играя, пес наскочил на Джонни и заставил его со всего размаху сесть прямо в воду.
Ясноглазый пожилой джентльмен с важным видом помог художнику встать. Джонни поразмыслил над случившимся, затем отжал в мужском туалете мокрые штаны, снова натянул их и развалился на солнышке, будто морская звезда. Он высох раньше, чем его альбом, так что Джонни сел на автобус обратно в деловую часть, сошел на Четырнадцатой улице и забрел к Майеру.
Единственный попавшийся на глаза продавец демонстрировал некой твидовой даме замысловатый складной мольберт — дама, похоже, понятия не имела, с какого конца за мольберт ухватиться. Джонни взял из стопки на столике нужный ему альбом и немного послонялся вокруг да около, разглядывая манекены, бумажные палитры и другие приманки для любителя. Он заметил в другом проходе занятные текстурированные листы и попытался подобраться к ним поближе, но, как обычно, не рассчитал разворот своих костлявых коленей и обрушил целую пирамиду баночек с красками. Пританцовывая и отчаянно стараясь сохранить равновесие, он умудрился опустить ногу под каким-то немыслимым углом, вмял крышку одной из баночек и к черту-дьяволу расплескал повсюду алую эмаль.
Лишившись дара речи, он молча заплатил за краску и вышел. После чего обнаружил, что где-то посеял альбом. Бог, судя по всему, не благоволит к тому, чтобы Джонни сегодня вообще делал наброски.
Кроме того, Джонни оставлял за собой на тротуаре небольшие алые следы. Вытащив из мусорной урны газету, он с грехом пополам потер ботинок и зашел в кафе-автомат выпить чашечку кофе.
Кассир сцапал его доллар и выложил на мраморный прилавок два ряда волшебных даймов — все они дружно звенели, будто злобные металлические насекомые. В ладони у Джонни они повели себя как живые, один из них выпрыгнул, но Джонни стремительно рванулся и поймал дайм прежде, чем тот оказался на полу.
Победоносно раскрасневшись, Джонни пробил себе дорогу к разливочному автомату, поставил чашечку под краник и опустил в щель свой дайм. Из краника хлынула струйка кофе, наполнила чашечку и продолжала течь.
Джонни какое-то время просто наблюдал. Кофе продолжал переливаться через край чашечки — слишком горячий, чтобы дотронуться; он расплескивался по металлической решетке и, булькая, стекал вниз.
Седовласый степенный мужчина оттер Джонни от автомата, взял с полки чашечку и безмятежно наполнил ее под краником. Примеру седовласого последовал кто-то еще, а вскоре там уже собралась целая толпа.
В конце концов, это ведь его дайм. Джонни взял другую чашечку и стал дожидаться своей очереди. Тут в толпу яростно ворвался сердитый мужчина в белом халате, и Джонни услышал, как он что-то выкрикивает. Вскоре толпа стала рассасываться.
Струйка оборвалась. Мужчина в белом халате взял самую первую чашечку Джонни, опорожнил ее, поставил на тележку с грязной посудой и ушел.
Очевидно, Бог не благоволил и к тому, чтобы Джонни выпил хоть немного кофе. Джонни просвистел несколько задумчивых тактов из «Диски» и отправился восвояси, глядя в оба, чтобы избежать новых бед.
У тротуара в лучах солнца стояла большая ручная тележка, пылавшая желтыми бананами и красными яблоками. Джонни удержал свой порыв.
— Ох, нет, — пробормотал он, непреклонно развернулся и осторожно направился по авеню, поглубже засунув руки в карманы. В такой день, какой, похоже, вырисовывался, и подумать было страшно, что он может вытворить с полной фруктов ручной тележкой.
А как насчет того, чтобы это нарисовать? Полуабстракция — «А жизнь все идет». Летающие мандарины, зеленые бананы, пыльный конкордский виноград, запечатленные захлопнувшимся глазом художника. Сезанн, из собрания Стюарта Дэвиса. Вот, черт возьми, было бы неплохо!
Джонни даже видел картину, грубую и обрывочную, где-то 36 на 30 (ему снова пришлось бы заглянуть к Майеру или еще куда-нибудь — за подрамниками) — краски, приглушенные на фиолетовом фоне, но все же кричащие друг на друга, будто орава попугаев. Тут и там черные контуры, вплетающие в картину нечто вроде абсурдистского ковра. Никакой глубины, никакой светотени — ровная расцветка пасхальных яиц, сияющая столь же загадочно, как Пэрриш, разрезанный на кусочки составной картинки. Обрамить все это белым с зеленовато-серым оттенком — ух ты! А подать сюда Музей
