налет. Больные жаловались, что им как-то не по себе рядом с ним; от него жутко делается, сказал один из них. Макс распорядился поставить его койку у стены, в самом конце палаты. Он с удовольствием устроил бы его отдельно, но в клинике не было ни одной свободной комнаты.
Из полиции сообщили, что кровь на ноже принадлежит убитой собаке; Макс позвонил Бобу Скормену и пригласил его в клинику посмотреть на бродягу. Скормен был удивлен не меньше Макса и, кажется, в самом деле не поверил, что такой полумертвый дистрофик мог справиться с дрессированным полицейским псом. Он сочувственно выслушал Макса и пообещал, что попросит полицию прекратить дело.
Ленш, невероятно взволнованный подвернувшимся ему редчайшим случаем, то и дело справлялся о состоянии бродяги. У того уже стал появляться аппетит, его руки и ноги, округляясь, стали терять сходство с черенком трубки, с лица, вначале землисто-серого, постепенно сходило выражение выходца с того света. Его глаза, в первые дни постоянно широко раскрытые от ужаса, стали смотреть спокойно, и ночные сиделки докладывали, что он уже не разговаривает во сне. Но он оставался безучастным решительно ко всему: с трудом вставал только по естественной надобности.
Жутко? Да.
На шестой день после того, как бродягу нашли лежащим у машины Хэрроу, Гордон Фолкнер, разыскивая сестру, распахнул дверь дежурной комнаты в отделении Б и увидел там Макса, который сидел за столом, обхватив голову руками. Фолкнер тихо прикрыл за собой дверь и подошел к нему.
— Макс? Случилось что-нибудь?
Макс повернул к нему бледное лицо. Он видимым усилием воли взял себя в руки.
— О, привет, Гордон. Да нет, ничего особенного. Устал просто, и на душе кошки скребут.
— Что-нибудь серьезное?
Фолкнер присел на углу стола и протянул Максу сигареты. Тот взял одну и достал зажигалку.
Он медлил, не зная, что сказать. Потом напомнил себе, что Фолкнер — его самый близкий друг из всего персонала клиники, и вздохнул.
— Отчасти это из-за бродяги, он все не идет у меня из головы. И потом — Диана. С тех пор, как умер Джимми, она сама не своя, а я почти ничем не могу ей помочь. Сегодня утром мы так глупо поссорились, — он глубоко затянулся и рассеянно помахал рукой, разгоняя дым. — Я сейчас даже не помню, из-за чего. А потом я получаю вот это!
Он схватил со стола бланк внутреннего меморандума и сунул его Фолкнеру. Тот повернул его к себе и стал читать.
— Важная птица, — сказал он безразличным голосом. — Он кто, министр обороны, да?
Фолкнер говорил, не отрывая глаз от меморандума.
— Предоперационный осмотр… а, это его нога, ясно. Он ведь хромает, да? Видел его как-то в хронике. Насколько я понимаю, ногу ему отрежут.
— Жаль, что не голову, — сказал Макс.
Несколько мгновений Фолкнер изумленно глядел на него.
— Это совсем на тебя не похоже, Макс, — сказал он наконец. — Что ты имеешь в виду?
— Только то, что я сказал!
Макс вскочил и зашагал взад-вперед по тесной дежурке.
— Неужели ты не понимаешь, что он один из тех мерзавцев, которые убили моего сына?
Фолкнер растерянно молчал. Макс остановился перед ним, яростно ткнул в его сторону сигаретой.
— Скажешь, неправда? Ленш говорит об этом, и Грейфер, и Поллен, и Уоррингтон, и Бенгельберг в Штатах — все считают, что врожденные заболевания типа гетерохилии, связанные с нарушением обмена веществ, могут быть результатом радиоактивного воздействия на развивающийся эмбрион. И виноваты в этом вот эти мерзавцы со своими ядерными фейерверками, будь они прокляты!
— Постой-постой, Макс, — сказал Фолкнер. — Это ведь не единственный источник радиации. Опыты Джентри…
Макс не дал ему договорить.
— Неужели ты думаешь, что я позволил бы Диане делать флюорограмму во время беременности?
Он уже почти кричал; его голос дрожал от возбуждения.
— Я не такой дурак, черт возьми! Я тоже слышал об опытах Джентри, сейчас о них должен знать каждый медик. Нет, все далеко не так просто, Гордон.
— Тогда как ты объяснишь болезнь своего бродяги? — сухо сказал Фолкнер. — Ему лет тридцать пять — сорок, так ведь? Сорок лет назад никто ядерных испытаний не проводил. Гетерохилия у него или нет? Если да, значит, радиация тут ни при чем.
Макс сунул в рот сигарету. Его рука дрожала. Помолчав немного, он сказал:
— Ты, наверное, прав. Извини, я сорвался.
— Ничего, все в порядке. Должно быть, чертовски больно потерять малыша. Зря ты вышел на работу сразу, нужно было взять отпуск, успокоиться.
Макс протянул руку и взял у Фолкнера меморандум. Снова бросил его на стол.
— Я завелся из-за него. Я всю неделю надеялся раздобыть для бродяги отдельную палату, эта освобождалась каким-то чудом по крайней мере еще
