— По звучанию похоже на «ки-ура», что, очевидно, означает «одеяло». Он, без сомнения, понимает, чего мы от него добиваемся, так ведь?
Фолкнер энергично кивнул.
— Тогда вывод напрашивается сам собой: в его словаре нет слов, обозначающих кровать, стол, стул, подушку… Но его осматривал проф, ты, я — и мы не обнаружили никаких ушибов головы, которые могли бы вызвать афазию. Проф сказал, что сделает ему рентгенографию черепа, если он не заговорит к концу недели. Так что, рентгенография — пожалуй, все, что нам осталось. Возможно, его речевой центр блокирован какой-нибудь опухолью.
— Почему же ее сразу не сделали?
— Не знаю, — уныло сказал Макс. — Это, наверное, единственное, чего мы еще не делали. Впрочем, я мог бы устроить ее хоть сейчас.
— Только не сейчас, — сказал Фолкнер.
Он смотрел на часы.
— Знаешь, который час? Ну и задаст же мне Сара сегодня!
— О-ойй! — Макс прикусил губу. — Ну, ладно. В конце концов, он у нас заговорил. А это уже кое-что.
— А знаешь что? — сказал Фолкнер, щелкнув пальцами. — Была у меня одна знакомая, филолог, занималась этимологией. Говорили, она чуть ли не гений. Как же ее звали? Лаура… Лаура… Ага, Лаура Дэнвилл. Сейчас она, по-моему, в аспирантуре при Лондонском университете. Она, наверное, знает больше языков, чем кто-либо в Англии, во всяком случае, умеет их распознать. Может, мне попробовать с ней связаться?
— Да, пожалуйста! — Макс смял бумажку со своими записями и скатал ее в шарик. — Что толку, если мы явимся к какому-нибудь специалисту и скажем: вот слово, в правильности записи мы не уверены, думаем, что оно значит «одеяло», скажите, какой это язык? Попроси ее, пусть придет и послушает его сама.
— О’кэй. Сегодня же вечером попробую ее отыскать.
Фолкнер кивнул и пошел к выходу из палаты. Больные с любопытством смотрели ему вслед. Бродяга в последнее время сделался главной темой всех разговоров, и по клинике, наверное, циркулировало уже не менее дюжины слухов, толкующих особое внимание к нему медперсонала.
— Гордон! — позвал Макс.
Фолкнер остановился и подождал его.
— Что?
— Если ты и в самом деле ее разыщешь, дай мне знать, ладно? Я… я очень хочу разобраться во всем этом.
— Вижу, — сухо ответил Фолкнер. — Ладно.
Макс вошел в прихожую и остановился, как вкопанный. Диана сидела на стуле напротив двери, закинув ногу на ногу, держа на открытой ладони наручные часы; на ее лице застыло непроницаемое выражение.
— Ты сегодня поздно, — ровным голосом сказала она.
— Да-да, извини. У бродяги, наконец-то, развязался язык, и мы с Гордоном пытались наладить с ним контакт.
Макс пригладил ладонью волосы.
— Устал ужасно. Выпить бы. Там ведь, кажется, оставалось немного виски?
Он распахнул дверь в гостиную.
— Я тебе не верю.
— Что?
Макс так и застыл на пороге с приподнятой ногой. Этот фальшиво-звонкий голос был так не похож на голос Дианы, что ему захотелось повернуться и посмотреть, кто это с ним заговорил.
— Я сказала, что я тебе не верю.
Она встала, надела на руку часы.
— Я не верю, что ты так вдруг заинтересовался каким-то бродягой, явившимся среди ночи неизвестно откуда. Даже если у него болезнь, к которой у нас э-э-э… личный интерес. Это тебе ясно?
Он молча смотрел на нее.
— Я устала от этого бродяги! — с внезапной яростью сказала она. — Всю неделю ты только о нем и говорил! К черту бродягу! К черту твою гетеро — как ее там! Я и так уже знаю об этой проклятой болезни больше, чем нужно!
Она дрожала всем телом, в ее лице не было ни кровинки. Ошеломленный Макс шагнул к ней, хотел обнять, успокоить, но она увернулась, отступив в сторону.
— Тебе совершенно все равно, — сказала она. — Целыми днями говоришь об одном и том же, а я дала бы отрубить себе правую руку, чтобы не вспоминать об этом снова. Джимми никогда не был для тебя сыном. Ты видел в нем всего лишь любопытный случай. Будь он не человеком, а зверьком, ты с удовольствием швырнул бы его на стол и изрезал на мелкие кусочки, чтобы посмотреть, что там внутри. Для меня он значил немного больше. Вот. Извини,
