источника некую сумму денег и, используя трудное положение в экономике во время кризиса, купил огромный участок земли. Очень скоро, когда Шмидт нажил немалые средства и ловко научился спекулировать, он начал скупать и другие участки, подминая под себя соседние поместья. Фермеры один за другим теряли землю и ступали на путь разорения. Так случилось с Батлером, Голдфингером, Джексоном и многими, многими другими.
Когда фирма-монстр прогрызла себе путь до Луизианы, появился — никто не знал, откуда — странный человек, бумаги которого были составлены на примерного американского гражданина Хантера и который вел своеобразную уединенную жизнь. Ивергринцы ломали себе головы, кто он такой? Самое удивительное, что этого человека, о существовании которого никто раньше не знал, можно было причислить к самым богатым людям штата. Банковские служащие перешептывались о его миллионных вкладах. Но, как водится, среди белых жителей Ивергрина уважением пользуется тот, кто имеет что-то в банке. Вот почему нелюдимого незнакомца встречали везде с большим почтением. Ведь насколько он был богат, очень скоро стало для всех очевидным.
Мистер Хантер слил свой капитал с баснословно богатым фермером Шмидтом. Таким образом появилось могущественное предприятие, а именно „Шмидт и Хантер Лтд“, что-то вроде универсальной монополии, единственный на протяжении многих миль владелец земли, оптовый покупатель и продавец всевозможных товаров первой необходимости, производитель различных изделий, в том числе и пресловутых секс-грампластинок.
В последние годы спрут перекинул свои щупальца через Атлантический океан и умудрялся даже там, за морем — во Франции, Италии, Германии — высасывать кровь из своих жертв.
Вот сколько я уже знал на тот день, когда, гонимый отвратительным подозрением, покинул Ивергрин и поехал в Эстервилл, надеясь поближе познакомиться с товарами луизианского „Эврибоди Джайэнт Стор“.
Я ехал медленно по полевой дороге мимо отдельно стоящих домов. С правой стороны тянулась широкая водная поверхность, серо-голубая, грязная, но сияющая и такая огромная, что, казалось, сливалась на горизонте с полыхающим огнем небом. Дорога была твердой, наезженной и ухабистой. Месяцами здесь не было троп, только илистое озеро. Потом вода отступила и автомобили переезжали огромные лужи и утопали в глинисто-вязкой земле. Машины буксовали, и жидкая глинистая каша выбрасывалась наверх из-под их колес, образуя узкие, глубокие борозды и холмы.
Так возникли крошечные горы, которые сотни раз меняли свое лицо, постепенно высыхали на солнце и, казалось, ждали, пока летом их раскатают в гладкую равнину.
Водная гладь была мутной и все-таки блестящей, словно жидкий дымящийся свинец. Поток солнечного света слепил глаза. Я увидел отражаемые искристым зеркалом воды черные силуэты работающих людей. Я сам испытал тяжесть их труда и знал: на изможденных лицах сверкает пот. Люди тяжело погружали лопаты в воду и скользко-вязкую землю и рыли канавы. Спины болели, руки от шершавого черенка покрывались мозолями и стирались до крови.
Скупа любовь полевых рабочих под жаркими лучами южного солнца, тяжела их жизнь от рождения до смерти.
Рядом со мной лежала под мутной водой земля „Шмидта и Хантера“, и не существовало достаточно высокой башни, чтобы окинуть всю ее взглядом.
Тяжела работа жителей Литтл Гарлема, скудную плату получают они, стоя по колено в воде, роя канаву за канавой. Над согнутыми спинами поднимается заунывная песня, в ритме ее поднимаются и опускаются лопаты, поблескивает на солнце металл, хлюпает вода.
Заметив отца Генри, я вылез из машины. Он улыбнулся, провел обеими руками по серебристым волосам и пошел мне навстречу.
— Настоящий океан, — воскликнул я. — Еще неделя и фирма рухнула бы на колени. Самое важное, что вода теперь ушла с полей.
Глаза Генри сверкнули.
— Мы теперь обходимся без профсоюза. Будем действовать сами. Завтра отведем наших детей в школу. Им нужно образование. Неужели им жить впроголодь, как старикам?
Это было самое смелое решение из всех когда-либо возникавших в головах жителей Литтл Гарлема. Уже давно пришло предписание из Вашингтона во всех учебных заведениях ликвидировать расовые барьеры. В Ивергрине до сих пор этому препятствовали. Полевые рабочие ограничились борьбой за повышение зарплаты. Я понял, что старик Генри поступил правильно, когда он выбрал этот единственный путь к действительному равноправию рас.
Я дружески хлопнул его по плечу и пожелал удачи.
— У меня нет никаких сомнений, — спокойно сказал старик Генри. — Что было возможно в свое время в Алабаме, завтра перестанет быть мечтами на техасско-луизианской границе. Впрочем — с профсоюзом мы расстались и сегодня утром заявили о нашем выходе из него. Или нас возглавляешь ты, или нас больше ничего не касается.
Я забрался в свою колымагу. Колеса поднимали клубы тончайшей пыли. За лесом исчезли согнутые спины старика Генри и других рабочих. Вдали виднелись клочья тумана, повисшего над водой, которая должна наконец схлынуть и освободить плодородную землю, чтобы взошли и развивались молодые растения и богатый урожай посыпался в ненасытную пасть „Шмидта и Хантера“.
Эстервилл был построен так же, как и многие города штата: вокруг широких авеню и современных домов городской знати группировались кварталы бедноты, заселенные цветными, жившими в мрачных, сколоченных из досок и ящиков хижинах.
Навстречу мне летело высокое угловое здание главной улицы. Я присоединился к бесконечной веренице машин и подъехал к дому, кричащему
