фантазии, Папанели напоминал мне примитивные кибернетические машины первого выпуска.
Вега умирала. Оставляла меня одного.
— Мы совсем близко. — Я умолял ее потерпеть. — Еще немного. А наверху тебе станет лучше. Ты увидишь наши звезды на небе. На настоящем небе.
— А может, там и не ночь… Я и сейчас их вижу.
Я снова взял ее на руки и быстро пошел. Времени было в обрез. Я побежал. Картина была столь необычной, что дежурные смущенно шарахались, уступая мне дорогу. Возможно, и они были предупреждены девяносто третьим. Некоторые из них пытались помочь. Я отказывался и бежал дальше.
Еще один шаг. Еще один, еще…
Последний коридор… Силы почти покинули меня. Вероятно, вид у меня был довольно жалкий, один из наших приблизился ко мне сзади и прошептал:
— Все-таки придется тебе помочь, приятель.
Я обернулся. Мое собственное лицо смотрело на меня обеспокоенным взглядом. А микроустройство под одеждой молчало. Он не был из круга наших доверенных лиц, но дружелюбно улыбался. Он склонился над Вегой, но в следующий миг в испуге отпрянул назад.
— Но она… мертва!
— Нет! — прошептал я. — Нет! — крикнул я. — Нет! — страшный вопль готов был вырваться из моего горла, но клонинг опередил меня, зажав рукой рот.
Она была мертва. Мы осторожно положили ее на ковер, по которому рассыпались ее темные, блестящие, живые волосы. Я погладил ее лицо, оно осталось неподвижным, без улыбки. Мы переглянулись.
— Пойдешь со мной? — не глядя на него, медленно, но решительно спросил я.
Не знаю, как бы я поступил, если бы он заколебался, задумался хотя бы на минуту, если бы спросил куда. Но он быстро выпрямился и сказал:
— Пойдем.
Я с облегчением вздохнул.
В последний раз с болью я взглянул на тело Веги, снова погладил ее неподвижное лицо, закрыл ее прекрасные темные глаза. Я навсегда уносил с собой ее образ, как уносил и эти проведенные здесь двадцать лет жизни. Вега открыла для меня любовь, а через нее — сущность мира и людей, я любил ее и навсегда уносил с собой живую и теплую, с улыбкой и слезами, со всем тем, что принадлежало только ей, чтобы отомстить за нее, за нас за всех…
— Прощай…
21
Мы были на свободе.
В лесу чернели высокие и прямые деревья, я впервые видел такие высокие деревья. Где-то, совсем рядом, журчала вода. Ночь наполнялась ее шепотом и криками птиц. Было страшно и прекрасно. Наши сердца стучали в груди, и это было страшным и прекрасным. И воздух, очень свежий и пропитанный незнакомыми ночными запахами, пьянил нас. Луна, как апельсин, висела в этом хрустальном воздухе. Дрожали яркие, высокие, свои звезды. Хотелось кричать. Долго. Яростно.
Мы переглянулись. Вздохнули, шумно глотая воздух. Мы были свободны. Слышите, свободны! Свободны, подтвердили деревья, луна и звезды.
Впервые в жизни мы протянули друг другу руки и крепко обнялись.
Наши руки все еще дрожали от ощущения тела Веги.
— А теперь нам надо разыскать Кобруса.
— Кто этот Кобрус? — спросил мой товарищ. — Микробиолог?
Я должен был ему все рассказать. Все, через что я прошел, сначала один, а потом вместе с девяносто третьим, а потом с другими, которых мы с девяносто третьим медленно и терпеливо приобщали к нашему делу. Я рассказывал долго и обстоятельно, показывая записки Зибеля и портрет Елены Зибель. Я начал с той минуты, когда я пошел за доктором Зибелем, а он не оглянулся; закончил — мгновением, когда клонинг положил мне руку на плечо, назвал меня своим другом и предложил помощь. Теперь мы должны как можно скорее помочь остальным. Девяносто третий остался, чтобы тщательно подготовить бунт и наблюдать за Хензегом и Папанели, каждый из которых мог злоупотребить своей властью. «Центр» знал свое дело, разделял, властвовал и устранял неугодных. А спокойное человечество жило своей жизнью, погруженное в мелкие заботы, маленькие радости и печали, и ни о чем не подозревало. Не хотело подозревать.
Мы должны были его потрясти.
