Мимо, громко урча, проехал автомобиль. Спящий снова пошевелился. С улицы донесся звук хлопнувшей двери. Словно сигналом послужил он для неизвестного с ножом. Он нанес удар.
— Папа! — позвала девочка.
Ответа не было.
— Папа! — снова позвала она, и опять ответа не последовало.
Девочка откинулась на подушку и стала глядеть в окно с тем напряжением воли, на какое способен восьмилетний ребенок.
В окне показался воробышек. Девочка не шевелилась, задерживая дыхание до тех пор, пока проехавшая машина не вспугнула птичку.
Девочка откинула одеяло и на цыпочках подбежала к окну; рост позволял ей выглядывать наружу, не становясь на носки. Стайка воробьев и дроздов сидела на лужайке перед их домом, выклевывая семена, которые отец посеял лишь накануне.
Она наблюдала привычную для нее картину. Этот северо-западный пригород Лондона, застроенный так, что каждый современный дом окружен большим садом, был привлекателен. Перед каждым домом — лужайка, и каждую из них окружала тщательно подстриженная живая изгородь.
Это Садовый пригород Хэллоуз Энд.
В конце улицы показался почтальон на велосипеде. Затем молочник в белой фуражке и серой блузе, он свернул на дорожку к одному из домов. А вон прехорошенькая девушка с сумкой через плечо перешла дорогу и опустила газеты в почтовый ящик.
Скоро девочке надоело смотреть на улицу, она повернулась к двери и неуверенно протянула:
— Па-па!
Папа всегда говорил, что хорошо бы ей привыкнуть быть одной и ничего не бояться.
В это чудесное солнечное утро ничто, казалось, не могло напугать ее. Тут она заметила, что с гвоздика слетел парашютист.
— О-о-о! — вскрикнула расстроенная девочка и опустилась на колени.
Она подняла парашютиста, маленькую пластмассовую фигурку, и стала ласкать, поглаживая.
Потом девочка взглянула наверх.
Она не могла достать до гвоздика на притолоке, куда отец каждый вечер вешал игрушку, и никогда ей так не хотелось достать до него, как сейчас.
Девочка посмотрела на дверь спальни отца, заметив с удивлением, что она закрыта. Этого никогда раньше не было. Они с отцом так договорились, чтобы никогда он не закрывал свою дверь.
— А если мне придется вечером уйти, то я обязательно договорюсь, чтобы кто-нибудь с тобой остался. Понимаешь? Я никогда не оставлю тебя одну, — заверил отец.
И он держал слово.
Девочка даже не представляла себе, каких трудностей это ему порой стоило. Как часто после смерти ее матери одиночество доводило его почти до отчаяния. Порой хотелось встать, выключить телевизор, уйти из дома и ходить, ходить до тех пор, пока не утихнет боль воспоминаний. Но он никогда не забывал о девочке. И никогда раньше она не видела дверь в его комнату закрытой.
Может, ветер затворил ее?
Она уже дошла до середины площадки, но бегом вернулась за своими туфельками. «Никогда не ходи босая, Кэти!» И она слушалась, если не забывала. Надевая туфли, она сказала себе:
— Наверное, он меня не слышал, раз дверь закрыта.
Она пробежала площадку в счастливом ожидании; ведь он не будет против, если она откроет дверь.
Она нажала ручку и толкнула дверь, но та не поддалась. Громко, испуганно она позвала отца, но он не ответил, з**
Она стала крутить ручку, толкать дверь, ключа в замке не было.
— Папа! — закричала она, внезапно охваченная паническим страхом. — Папа, впусти меня!
Но в ответ ни звука. Тогда она забарабанила по двери, крича: «Папа, папа, папа!..» Голос ее прерывался от слез.
Наконец она устала и вернулась в свою комнату. Взобралась на кровать, схватила мохнатую игрушку — не то собаку, не то зайца — и приложила большой палец к губам, чтобы не расплакаться.
Потом легла она на бок, затихнув. Она просто не понимала. Не могла понять. Но вскоре стала размышлять. Вот-вот отец проснется и откроет дверь, наверняка откроет. Наверно, еще очень рано. Правда, не так уж рано, если почтальон и разносчица газет успели побывать на их улице. Должно быть, уже около восьми, а в половине девятого ей надо идти в школу.
Церковные часы пробили восемь. Ну вот, точно, восемь!
Она вскочила с кровати и снова перебежала площадку, почти в истерике крича:
— Папа, проснись, мне пора в школу!
Но ответа так и не было.
