выезд за ворота воспели бы трубачи, вскинув медные фанфары к небу. Но последние наши трубачи умерли много лет назад, и хотя фанфары сохранились, никто из нас не умеет на них играть. Я когда-то попробовал, но добился лишь неприятного пронзительного взвизга, и только. Так что единственное, что мы слышим, выезжая в пустыню, — это негромкий размеренный стук копыт наших лошадей по хрупкой песчаной почве. По правде говоря, место здесь — унылее не бывает, но мы привыкли к нему. Я до сих пор храню детские воспоминания о цветочном великолепии столицы, об огромных деревьях с сочными листьями, о кустах, покрытых гроздьями цветов, желтых и красных, оранжевых и пурпурных, и о зеленых газонах с густой травой на великолепных бульварах. Но я привык к пустыне, которая теперь сделалась для меня привычной, и подобное буйство растительности, памятное мне по моей прошлой жизни, кажется мне чем-то до неудобства вульгарным и излишним, расточительным буйством энергии и ресурсов. Здесь, на равнине, уходящей на север между стенами холмов, у нас нет ничего, кроме сухой желтой земли с мелькающими печальными искорками чрезмерно изобилующего кварца, низкорослого кривого кустарника и столь же искривленных миниатюрных деревьев да изредка попадающихся пучков жесткой острой травы. К югу от форта земля не настолько суровая, поскольку там протекает наша речушка, тонкая нить которой, возможно, полноводнее той, которая изливается из одного из крупных озер в сердце континента. Наша речка, должно быть, стремится к морю, как это свойственно рекам, но, конечно же, здесь поблизости никакого моря нету, и, несомненно, она просто растворяется где-то в глубине пустыни. Но проходя мимо нашего аванпоста, она дарит ему зелень и сколько-то настоящих деревьев, и достаточно рыбы, чтобы дать пропитание примитивному народу, нашим единственным товарищам здесь. Наш путь лежит на северо-восток, к тем трем невысоким округлым холмам, за которыми, по решительному заявлению Охотника, мы найдем стоянку нашего одинокого врага. Когда мы смотрели на эти невысокие холмы с крыши казарм, казалось, будто они не так уж далеко, но это было иллюзией, и мы ехали весь день, а расстояние до них словно бы и не сокращалось. Путешествовать тут нелегко. Почва, у форта просто смешанная с галькой, по мере продвижения становится все более твердой и каменистой, и наши кони, оберегая хрупкие ноги, выбирают путь с осторожностью. Но территория эта нам знакома. Повсюду мы видим отпечатки копыт или следы колес, оставленные пять, десять, даже двадцать лет назад, рубцы старинных вылазок, осколки полузабытых сражений десятилетней и более давности. Дождь тут бывает в лучшем случае пару раз в год. Оставь след на пустынной почве — и он останется там навеки. Мы разбиваем лагерь, едва лишь тени начинают удлиняться, собираем среди карликовых деревьев дрова для костра, ставим палатку. Беседа не складывается. Сержант человек грубый, неотесанный и, мягко выражаясь, немногословный; Охотник слишком напряжен и раздражителен, чтобы из него получилась приятная компания; Интендант, сделавшийся с годами дородным и краснолицым, бывает вполне общителен, если пропустит пару глотков, но нынче вечером и он кажется нетипично угрюмым и замкнутым. Так что я оказался предоставлен сам себе, и когда мы покончили с едой, я отхожу немного в темноту и принимаюсь, как часто это делал, смотреть на сверкающее множество звезд в небе, размышляя, как всегда, есть ли при каждой из них свое собрание миров и населены ли эти миры, и как поживают тамошние обитатели. Пожалуй, в этом любопытстве есть нечто извращенное: я, человек, проведший полжизни, охраняя угрюмый кирпичный форт на этом засушливом изолированном аванпосте, гляжу в ночное небо и воображаю сверкающие дворцы и благоухающие сады далеких миров.
Встаем мы рано, готовим простой завтрак и едем под пронизывающим ветром в сторону трех далеких холмов. Впрочем, этим утром перспектива изменяется быстро: внезапно холмы становятся намного ближе, а потом оказывается, что они уже нависают над нами, и Охотник, преисполнившись возбуждения, ведет нас к проходу между самым южным холмом и его соседом.
— Я чувствую его прямо за холмом! — восклицает он. Для Охотника чувство, которое он называет направленностью, подобно компасу, указывающему, где находятся враги. — Идем! Сюда! Скорее! Скорее!
Не то чтобы на этот раз он ведет нас неверно. На дальнем склоне самого южного холма кто-то соорудил небольшой сарайчик из переплетенных ветвей, с односкатной крышей, крытой грудой травы — непростое сооружение для здешних скупых мест. Мы берем оружие на изготовку, окружаем навес, и Сержант, подойдя к сарайчику, произносит:
— Эй, ты! А ну выходи! С поднятыми руками!
Изнутри слышится какой-то шорох. Пару секунд спустя из сарайчика появляется человек. У него классический облик врага: короткое, коренастое тело, землистое, восковое лицо с крупными чертами, выступающими скулами и холодными голубыми глазами. При виде этих глаз я ощущаю непроизвольную вспышку гнева, даже ненависти, поскольку мы, обитатели империи, — кареглазые, и я много лет приучал себя не испытывать ничего, кроме враждебности, по отношению к тем, у кого глаза голубые. Но в этих глазах угрозы нет. Судя по всему, этот человек спал, и, выходя из своею сарайчика, он все еще не одолел до конца дорогу из мира снов к бодрствованию — он моргает и трясет головой. Еще он дрожит. Он один, а нас — четверо, и у нас оружие в руках, а он безоружен и захвачен врасплох. Неважный способ начать день. Я с удивлением осознаю, что мой гнев сменяется чем-то наподобие жалости. Чужаку дается мало времени на то, чтобы постичь серьезность ситуации.
— Ублюдок! — бросает Сержант и делает три шага вперед. Он быстро всаживает нож в живот мужчине, выдергивает, бьет еще и еще. Голубые глаза потрясенно расширяются. Я и сам потрясен, хотя и иначе, и лишь изумленно ахаю при виде этого внезапного жестокого нападения. Раненый шатается, схватившись за живот, словно бы пытаясь удержать хлынувшую кровь, делает три-четыре нетвердых шага и падает, словно бы сложившись вовнутрь. Дергается пару раз и затихает, уткнувшись лицом в землю. Сержант пинком распахивает дверь сарайчика и заглядывает внутрь.
— Гляньте, нет ли там чего полезного, — велит он нам.
— Почему ты убил его так быстро? — все еще не оправившись от изумления, спрашиваю я.
