Вопросами я лишь оттягивала неприятный момент, догадываясь, о чем пойдет речь.
– Помнишь, в своей «Исповеди» я описывал, как опиум обостряет чувства и позволяет различить каждое слово в любом разговоре на шумной рыночной площади?
У меня все сжалось внутри: опасения подтверждались.
– Значит, ты слышал нашу с Джозефом беседу? Я старалась говорить тише. И не хотела обидеть тебя.
– Ты не обидела.
– Но…
– Никогда не извиняйся за правду, Эмили. Я знаю, кто я есть. И слова о том, что ты любишь меня всем сердцем, как только способна любить дочь, разбередили мне душу. Мне никогда не отблагодарить тебя за такую преданность. Во многих отношениях ты выступаешь в роли родителя, а я – ребенка. Жаль, что я сам так мало заботился о тебе. Очень жаль.
– Отец, ты часто говорил, что ум лишен способности забывать.
– Мириады образов и чувств наполняют наши воспоминания, они накладываются друг на друга, заставляя прошлое отступать в тень, но на самом деле не угасают.
– Но иногда стоит хотя бы попытаться притушить некоторые из них, – ответила я.
– Давай попробуем. – Отец пожал мне руку с еще большей нежностью.
Мы сидели в тишине. Из соседнего кабинета тоже не раздавалось ни звука: Джозеф, Уильям Рассел и швейцар, похоже, уснули.
Когда в окне показался утренний свет, негромкий шепот разогнал мою дремоту: полковник в забытьи что-то бормотал. Голос у него странным образом изменился – видимо, под действием хлороформа.
В первый раз за долгое время он шевельнул головой. Затем снова напрягся: действие анестезии понемногу слабело.
Не открывая глаз, полковник снова прошептал:
– Кэт… – Затем уже резко дернул головой и сказал более отчетливо: – Кэтрин.
Отчаяние, с которым он произнес имя покойной невесты, трудно было не почувствовать. Но сам голос звучал пугающе непривычно.
Холодная волна прокатилась у меня по спине.
– Кэтрин! – снова простонал Траск.
Я прижала руку к губам, явственно расслышав ирландский акцент.
Пока полковник медленно приходил в сознание, отец подошел к нему и откинул одеяло. Вид нижнего белья слегка смутил меня, но я продолжала наблюдать, как отец закатал правый рукав нательной сорочки несчастного, обнажив руку, обычно покоившуюся в перевязи. На ней не было ни малейшего намека на рану, о которой Траск говорил с кузеном королевы перед ужином во дворце.
Такому же внимательному осмотру подверглась левая нога, где не нашлось ничего примечательного, но от вида обнаженной кожи мне сделалось совсем неловко, и я отвернулась.
Тем временем отец уже изучал правую ногу полковника. Не в силах сдерживать любопытство, я бросила на нее короткий взгляд и успела заметить старый шрам. Он выглядел так, словно много лет назад нечто острое прокололо кожу и мышцы.
Внезапно полковник открыл глаза. Он с недоумением посмотрел на меня, и ужас прошлой ночи тут же нахлынул на него. Он вскрикнул, вскочил и начал дико озираться по сторонам.
Он понял, что лежит в постели. Но где? Отчаянно пытаясь прояснить мысли, огляделся и увидел необъяснимым образом оказавшуюся перед ним Эмили. А затем и ее отца.
Услышав удивленный возглас больного, в комнату вбежали сержант Беккер, Уильям Рассел и еще один человек.
Сквозь туман в голове лежавший узнал в последнем швейцара своей конторы и наконец понял, что находится в комнате рядом с кабинетом.
– Полковник, вам понадобится время, чтобы оправиться от потрясений прошлой ночи, – сказала Эмили.
Полковник? Ну да, точно.
– Вчерашней ночи? – Он снова огляделся. – Как я оказался здесь? Почему меня раздели? Последнее, что я… – И тут в мыслях пронеслись кровавые видения, и он едва сдержал крик.
– Память со временем восстановится, – произнес Беккер. – Действие хлороформа еще не закончилось.
– Хлороформа? – Он постарался скрыть испуг. – Мне дали хлороформ?
– Иначе не удавалось заставить вас уснуть.
«Что я мог им наговорить?» – с тревогой подумал он.
Почему у Эмили такой потрясенный взгляд? Почему ее отец смотрит на него с непривычным пониманием?
