вид, будто они его интересуют. Нет, умение нравиться — это не настоящий талант, думал он, потому что у него нет близких друзей и вообще, если честно признаться, он не очень-то любит людей. Даже его обычай утром и вечером целовать мать, а по воскресеньям ходить с ней на прогулки тоже был продуман: он делал это, чтобы вызывать у нее чувство благодарности и поддерживать впечатление о себе как о заботливом, любящем сыне. На самом же деле воскресные прогулки тяготили его, и он с трудом переносил, когда мать в ответ на его поцелуй гладила его, — хотя, конечно, он не подавал виду. В нем жило два человека: о существовании одного знал только он, а другого видели все.
Ему было известно, что мать, сестра и даже некоторые учителя считают его красивым, но сам он не был в этом уверен. Ему казалось, кожа у него чересчур смуглая, нос слишком длинный, скулы плоские, глаза недостаточно большие и излишне светлые для оливкового цвета кожи, а волосы, черные, как у простолюдина. Он регулярно проглядывал фотографии в газетах и журналах, чтобы знать, как одеваются ребята из хороших школ, а также студенты колледжей, таких, как Гарвард и Принстон. Пытался им подражать, конечно, насколько позволял его бюджет, но понимал: пригласи его на вечеринку студенты-первокурсники, сразу станет ясно, что он просто провинциал, корчащий из себя бог знает что.
С девушками он был застенчив и еще ни разу не влюблялся, если, конечно, не считать глупой истории с мисс Лено. Он делал вид, будто девушки его не интересуют: у него, мол, есть дело поважнее, чем вся эта детская ерунда вроде свиданий, флирта и поцелуев. В действительности же он просто боялся, вдруг какая-нибудь из них догадается, что, несмотря на все его высокомерие и светские манеры, он просто неопытный и смешной мальчик.
В какой-то степени он завидовал своему брату. Томас жил, как ему хотелось, не считаясь ни с чьим мнением. У него был настоящий талант — жестокость. Одни его боялись, другие ненавидели, и, уж конечно, никто не любил, но зато его не мучили сомнения, какой надеть галстук или как отвечать на уроке английского языка. Он был цельной натурой и если уж что-либо делал, то предварительно не занимался скрупулезным самокопанием, взвешивая каждый шаг.
— Гусь замечательный, пап, — сказал Рудольф, зная, что отец ждет от него комплимента. — Удался на славу. — И хотя он съел уже больше, чем хотел, все же протянул тарелку за добавкой.
Гретхен ела молча. «Когда сказать им, как выбрать самый подходящий момент», — думала она.
В пятницу ее вызвал к себе начальник отдела мистер Хатченс и после небольшой вступительной речи о том, какой она хороший и добросовестный работник, сообщил, что получил приказ уволить ее и еще одну девушку. Он сказал, что ходил к управляющему и протестовал, но, к сожалению, это ничего не дало. Управляющий сказал, что в связи с окончанием войны в Европе в производстве ожидается спад, и они вынуждены экономить, сокращая штаты. Гретхен и та, другая девушка были приняты на работу последними и, естественно, первыми подлежали увольнению. Мистер Хатченс очень волновался, говоря ей все это. Даже достал платок и трубно высморкался, как бы доказывая, что он тут ни при чем.
Гретхен пришлось утешить мистера Хатченса. Она сказала ему, что и не собиралась всю жизнь работать на «Кирпич и черепицу Бойлана» и понимает, почему ее увольняют в первую очередь. Но она не сказала мистеру Хатченсу об истинной причине увольнения и чувствовала себя виноватой перед другой девушкой, которую принесли в жертву, чтобы замаскировать этот акт мести Тедди Бойлана.
Ко дню рождения сына Джордах испек торт. На сахарной глазури горело восемнадцать свечей — семнадцать и еще одна, чтобы Рудольф продолжал расти. Когда Аксель внес торт в комнату и все уже начали петь «С днем рождения», в дверь позвонили. Пение прервалось на полуслове. Звонок в доме Джордахов почти никогда не звенел. Никто не приходил к ним в гости, а почтальон опускал почту в прорезь в дверях.
— Что за черт! — недовольно проворчал Джордах. Он враждебно реагировал на любые неожиданности, словно за ними обязательно крылись неприятности.
— Пойду посмотрю, — сказала Гретхен, уверенная, что это Бойлан: от него всего можно ожидать.
Открыв дверь, она увидела двух мужчин. Она знала обоих. Мистер Тинкер работал на заводе Бойлана, а его брата, священника, краснолицего толстяка, похожего на портового грузчика, по ошибке выбравшего не ту профессию, знал весь город.
— Добрый день, мисс Джордах, — сказал Тинкер, приподнимая шляпу.
— Здравствуйте, мистер Тир. Здравствуйте, святой отец, — поздоровалась Гретхен.
— Надеюсь, мы вам не помешаем? — Голос Тинкера звучал торжественно и солидно, солиднее, чем голос его посвященного в духовный сан брата. — Нам необходимо поговорить с вашим отцом по очень важному делу. Он дома?
— Да, проходите, я сейчас его позову, — сказала Гретхен. Мужчины вошли в темный коридор и быстро закрыли за собой дверь, словно боялись, что их увидят с улицы. Гретхен зажгла свет и поднялась в гостиную.
Рудольф разрезал торт. Все вопросительно взглянули на Гретхен.
— Это мистер Тинкер и его брат, священник. Они хотят с тобой поговорить, папа.
Томас причмокнул языком, словно у него между зубами застрял кусочек пищи.
— Только священника нам и не хватало, — раздраженно сказал Джордах, отодвигаясь от стола. — Эти сволочи даже в воскресенье не могут оставить человека в покое. — Но все же он встал и вышел из комнаты. Они слышали, как он, прихрамывая, тяжелыми шагами спускается с лестницы. — Ну, джентльмены, — не здороваясь, обратился он к мужчинам, стоявшим в коридоре, тускло освещенном сорокасвечовой лампочкой, — какое это у вас такое срочное дело, что вам обязательно надо оторвать рабочего человека от воскресного обеда?
