нее был усталый и подозрительный.
— Ничего, — сказал Рои, — просто я почему-то волнуюсь. как ты долетишь.
— Боже мой! — сказала Алиса. — Ты сам налетал двести тысяч миль на всех этих супермодернах…
— Поэтому я и волнуюсь.
— Ты, по-моему, пьян!
— Алиса, миленькая, — вздохнул Рой, — здесь сейчас восемь часов утра.
— Да, но ты как-то странно разговариваешь.
— Я всю ночь не спал. Я очень беспокоюсь.
— Ну так перестань беспокоиться. Четырнадцатого я уже буду с тобой. У тебя все в порядке? Ты хорошо себя чувствуешь?
— Да.
— Какой-то очень странный звонок…
— Что ж, извини…
Они обменялись еще несколькими пустыми и холодными фразами, и Рой повесил трубку. Он так ничего и не добился и готов был смириться с поражением.
Но через два дня он позвонил снова и начал все сначала:
— Только не задавай вопросов, — начал он. — Сделай так, как я тебя прошу. Я все тебе объясню, когда мы встретимся. Ты хочешь лететь самолетом? Лети на здоровье, но только не четырнадцатого. Лети пятнадцатого, шестнадцатого, хоть семнадцатого, в любой другой день. Только не четырнадцатого.
— Рой, — сказала Алиса, — я ужасно беспокоюсь. Что такое на тебя нашло? Я советовалась с Элизабет, она говорит, что это совершенно на тебя не похоже.
— Как она там?
— Она хорошо. Опа говорит, чтобы я не обращала внимания на твои фокусы и летела, как собиралась.
— Скажи ей, чтобы она, черт ее побери, не совала нос не в свое дело. — Голос у Роя был хриплый и нервный: он много работал и плохо спал по ночам.
Алиса рассердилась.
— Мне кажется, я начинаю понимать, что происходит, — сказала она холодно. — Моника говорит, что четырнадцатого у Кондонов большой прием, ты уже, наверное, договорился с кем-нибудь туда пойти, и жена для тебя будет только помехой.
— Господи боже мой, да прекрати ты это наконец! — заорал Рой.
— Не зря же я живу с тобой семь лет, я тебя немножко знаю, я все-таки не слепая.
— Вылетай сегодня, — кричал Рой в трубку, — вылетай завтра! Вылетай тринадцатого! Только не четырнадцатого!
— Ты прекрасно знаешь, что если я откажусь от заказанных билетов, мне не вылететь раньше июня. Если ты вообще больше не хочешь меня видеть — ты так и скажи. И не надо всей этой болтовни.
— Алиса, милая, — взмолился Рой, — клянусь тебе, я очень хочу тебя видеть.
— Тогда перестань говорить глупости и сейчас же объясни мне, в чем дело.
— Алиса, дело видишь ли… — пускай потом он будет чувствовать себя идиотом — наплевать, он скажет ей все, но что-то щелкнуло, и в трубке послышалось бормотание трехтысячемильной тишины. Когда через десять минут ему снова дали Нью-Йорк, собственная решимость показалась ему смехотворной: его столько лет считали разумным, надежным и вдруг обнаруживается, что на самом деле он — нервнобольной, страдающий размягчением мозга; безответственный дурак, на которого пи в чем нельзя положиться, — что там жена — он сам потеряет к себе всякое уважение.
Когда телефонистка соединила его наконец с Алисой, он сказал:
— Могу добавить только одно: я тебя очень люблю, очень, и если с тобой что-нибудь случится, я не знаю, как я буду жить дальше.
Он услышал, как на том конце провода она заплакала. «Нам надо скорее быть вместе, — сказала она. — Рой, милый, я тебя очень прошу, не звони мне больше. Ты так странно себя ведешь, что когда я кладу трубку, мне начинают лезть в голову ужасные мысли. Ведь когда я приеду, все будет в порядке — правда?»
— Все будет прекрасно, дорогая.
— И ты больше никуда и никогда без меня не поедешь? Никогда?
— Никогда.
Он мог сейчас с закрытыми глазами увидеть, как опа, поджав под себя ноги, словно маленькая девочка, сидит у телефона в их спальне, в их чудном, тихом доме, держит обеими руками трубку, а прелестное, умное ее лицо озабоченно и печально. Что тут еще скажешь?!
— Спокойной ночи, и будь осторожна.
