ужасный вопль, которого мне слышать никогда не доводилось и думаю, что не доведется. Но судно так и не вышло за волнорез, - Руфь замолчала, облизала пересохшие губы и продолжила совершенно обыденным тоном: - Произошел взрыв. Мы увидели огромный выброс черного дыма, и значительно позже до нас долетел гул. Люди на берегу кричали, смеялись и плакали. Затем мы увидели огонь, и пароход стал тонуть. Мы захватили все, что может плавать, и устремились к тонущему судну. Некоторые бросились к нему вплавь, и никто не знает, сколько людей погибло, поскольку тела прибивало к берегу ещё три недели. Мама оказалось среди утонувших пассажиров. Как минимум, их было человек пятьсот. Но семьсот человек спаслись, и англичане были вынуждены позволить им остаться. Думаю, что заложившие бомбу люди именно на это и рассчитывали. Некоторые погибнут, рассуждали он, но большинство спасется; а если пароход вернется в Европу, то умрут все. У них, видимо, что-то не получилось. Во-первых, они не учли возможности пожара и, во-вторых, рассчитывали на то, что пароход станет тонуть не так быстро, и жертв будет немного. Но даже и в сложившихся обстоятельствах спаслось людей больше, чем погибло. - Руфь спокойно зажгла сигарету и протянула зажигалку Митчеллу. - Маму вынесло на берег через неделю, и её могила, по крайней мере, находится в Палестине. Я не решалась сообщить отцу о её смерти, и поэтому посылала ему в концентрационный лагерь поддельные письма, якобы от мамы. У меня хранилось множество маминых посланий, и я научилась имитировать её почерк. Даже сейчас я посылаю ему через Красный крест записки, как будто написанные мамой. Если он ещё жив, то думает, что мама работает в кибуце недалеко от Тель-Авива.
Руфь глубоко затянулась, красный огонек на кончике сигареты, став сразу ярче, осветил лицо девушки. Митчелл, глядя на это лицо, в который раз подумал: как хорошо и как в то же время ужасно то, что шрамы на душах людей со временем затягиваются и становятся совершенно незаметными. Руфь, видевшая страдания, смерти, издевательства, пожары и гибель матери в гавани Хайфы, внешне выглядела так же, как тысячи американских девушек, которые не видели и не знали ничего кроме еженедельных денег на карманные расходы от отца, да пары школьных вечеринок за сезон где-нибудь в Нью- Хейвене или Кембридже. Такая же яркая губная помада, такие же пышные, умело расчесанные волосы, такое же легкое хлопчатобумажное платье...
- Ну ладно, - сказала Руфь, отбрасывая сигарету, - думаю, что она уже уснула.
Девушка улыбнулась Митчеллу, взяла его за руку и они, стараясь шагать бесшумно, прошествовали через полутемный коридор к квартире, в которой она снимала комнату. Руфь, приложив палец к губам, осторожно открыла дверь. А когда они оказались в безопасности в её комнате, захихикала так, как хихикает ребенок, которому показалось, что ему удалось перехитрить взрослых.
Она жадно поцеловала его и прошептала:
- Митчелл, Митчелл...
Это было сказано с такой нежностью, что собственное имя прозвучало для него, как слово из незнакомого ему языка.
Офицер крепко прижал её к себе, но она освободилась от его объятий и сказала с улыбкой:
- Подождите, лейтенант. Еще не время.
Руфь зажгла свет, подошла к стоящему в углу комоду, выдвинула ящик и стала в нем рыться, разгребая многочисленные шарфы и платки.
- У меня для тебя кое-что есть, - сказала она. - Поэтому сиди тихо и жди, как благовоспитанный мальчик.
Митчелл, помаргивая (настолько ярким показался ему свет) присел на низенькую кушетку. Комната, в которой жила Руфь, была небольшой и очень чистой. Над кроватью на белой стене висел египетский батик в красных и темно-зеленых тонах, а на туалетном столике стояли три фотографии. Митчелл внимательно посмотрел на снимки. На одном из них была изображена полная, улыбающаяся женщина с печатью здоровья на лице. Её мама, подумал Митчелл. Фотография была сделана задолго до того утра, когда в порту Хайфы затонул пароход. На двух других снимках были мужчины. Один из них, похожий на Руфь, очевидно был её отцом. Отец смотрел на Митчелла вдумчиво, чуть застенчиво и в то же время с юмором. У него было худощавое, немного болезненное лицо, в котором ощущалась какая-то детская незащищенность. На третьей фотографии был изображен молодой человек: высокий, изящный в клетчатом жилете и с моноклем в глазу. Молодой человек являл собой шарж на немецкого генерала или английского актера.
- Вот, - Руфь подошла к Митчеллу и села рядом. В руке она держала маленький мешочек из мягкой верблюжьей кожи. Руфь передала мешочек лейтенанту и сказала: - Возьми это с собой.
Митчелл неторопливо открыл мешочек, из которого при каждом движении доносилось нежное позвякивание, и извлек содержимое. На его ладони оказалась большая медаль на цепочке. Серебро тускло поблескивало в свете лампы. Руфь встала на колени на кушетке рядом с Митчеллом и вопросительно заглянула ему в глаза. Ей не терпелось узнать, понравился ли Митчеллу подарок. Лейтенант взглянул на обратную сторону медали. Там оказался Святой Христофор - древний и немного кособокий. Медаль была отлита из тяжелого серебра, и Святой - неуклюжий и угловатый - вызывал глубокие религиозные чувства, столько души вложил в него давно умерший серебряных дел мастер.
- Это для путешественников, - торопливо произнесла Руфь. - Штурману, подумала я, медаль может очень - очень помочь... - Кончено, это не моя вера, - продолжила она с застенчивой улыбкой, - но думаю, что вреда не будет, если покровителя путешествующих ты получишь из моих рук. Вот почему я ездила в Иерусалим. Мне хотелось найти для тебя что-то вроде этого, что-то святое. Ты не считаешь, что святой предмет из самого Иерусалима может иметь больше силы по сравнению с другими?
- Конечно, - согласился Митчелл. - Просто обязан иметь.
- Ты будешь её носить? - робко спросила Руфь, искоса посмотрев на лейтенанта, который держал медаль на весу за цепочку.
- Постоянно, - ответил Митчелл. - Днем и ночью, в каждом боевом вылете, в каждой поездке на джипе.
