Шоу Ирвин
Тогда нас было трое
Ирвин Шоу
Тогда нас было трое
За окном один за другим раздались два выстрела, и Мэнни Брукс проснулся. Он открыл глаза и посмотрел на потолок. Даже сквозь закрытые занавески чувствовалось, что солнце светит вовсю. Он повернул голову. На соседней кровати безмятежно спал Берт. Непотревоженное одеяло охраняло его сны. Мэнни встал с кровати и, как был, босиком, в пижаме, подошел к окну и раздвинул занавески.
С полей еще тянулся хлопьями утренний туман, а дальше, внизу, гладкое в лучах октябрьского солнца, лежало море. Повторяя линию берега, вдали зелеными грядами поднимались к блеклому небу Пиренеи. Из-за стога сена ярдах в ста от террасы отеля показалась собака, а за нею охотник. Они шли медленно, и охотник перезаряжал ружье. Глядя на него, Мэнни с нежностью завзятого чревоугодника вспомнил вчерашний ужин - отъевшуюся на летних кормах жирную куропатку.
Охотник был пожилой, в рыбацкой штормовке и рыбацких резиновых сапогах. Он размеренно и твердо шагал вслед за своей собакой по щетинистому жнивью. "Дай бог, - подумал Мэнни, - и мне шагать не хуже, когда мне будет столько и тоже будет октябрь и утро". Мэнни было двадцать два.
Он шире распахнул занавески и посмотрел на часы. Одиннадцатый час. Вчера они допоздна засиделись в казино в Биаррице. Еще летом, когда они были на Лазурном берегу, один отпускник, лейтенант-парашютист, открыл им беспроигрышную систему игры в рулетку, и с тех пор они пробовали силы в каждом встречном казино. Система требовала крупных ставок, и они никогда не выигрывали больше чем 8000 франков за вечер, да и то приходилось просиживать у колеса чуть ли не до трех часов ночи, но с тех пор, как они встретили лейтенанта, они не проиграли ни разу. И поездка стала неожиданно роскошной, особенно когда они попадали в места, где были казино. По этой системе нужно было, не думая о номерах, ставить только на красное и черное, причем порядок двойных ставок был довольно сложный. Вчера вечером они выиграли всего 4500, а просидели до двух часов ночи. И все-таки, когда встаешь поздно, и погода хорошая, и старик прямо под твоим окном охотится на птичек, несколько тысячефранковых бумажек на твоем туалетном столике придают утру оттенок благодушия и удачи.
Здесь, у окна, Мэнни чувствовал, как солнце греет босые ноги, как воздух пахнет солью, и под дальнее бормотание прибоя думал о вчерашней куропатке, о казино и обо всем остальном, что было этим, уже закончившимся летом, и вдруг понял, что ехать сегодня домой, как они договорились, он не хочет. Не отводя глаз от охотника, который медленно двигался за своей собакой через коричневое поле темным силуэтом на фоне моря, Мэнни знал, что когда-нибудь, когда он станет старше и вернется мыслями к этому лету, он подумает: "Ах, как это было хорошо - быть молодым!". У него была завидная способность в одно и то же время радоваться чему-то с непосредственностью юности и с меланхолической рефлексией старости, и Берт как-то сказал ему не то в шутку, не то всерьез: "Мэнни, я тебе завидую. У тебя редкий дар: быть и одновременно тосковать, потому что это уходит. У тебя под каждый вексель двойное обеспечение".
У этого дара была и своя оборотная сторона. Расставаться с местами, которые он полюбил, было для Мэнни тяжелым испытанием. Любой отъезд, любое прощание он переживал вдвойне, потому что старик, который путешествовал внутри него, каждый раз грустно шептал: этого больше никогда не будет.
Но прощание с этим долгим, затянувшимся до октября, летом, было особенно трудным - труднее всех расставаний и отъездов, какие Мэнни помнил. Он чувствовал, что пришли последние дни последнего настоящего праздника в его жизни. Поездка в Европу - подарок родителей по случаю окончания колледжа; теперь он возвращается, и вот они на причале - у них доброжелательно-требовательные лица, они ожидают, что он начнет свою трудовую деятельность, они спрашивают, что он намерен делать, они предлагают ему должности и советы, они заботливо и неумолимо надевают на него ошейник рассудительности и ответственности - этих неизбежных спутников зрелости. Отныне ему предстоит каждый год, давясь в спешке, проглатывать кусочек лета, тщательно отмеренный в беспросветности конторы. Последние дни твоей юности, сказал ему старик внутри, последние семь суток - и причал.
Мэнни повернулся и посмотрел на спящего Приятеля. Берт спал спокойно, вытянувшись на спине, а из-под одеяла торчал, как перпендикуляр, его длинный и тонкий обгорелый нос. "И этого больше не будет", - подумал Мэнни. Стоит надвинуться причалу, и они никогда не будут так близки. Так близки, как у моря на скалах в Сицилии, как в те дни, когда они карабкались по залитым солнцем развалинам Пестума или гонялись за двумя английскими девчонками по всем ночным кабакам Рима. Никогда они не будут так близки, как в дождливый полдень во Флоренции, когда они оба впервые заговорили с Мартой. Никогда не будут так близки, как во время долгого путешествия по Лигурийскому побережью, когда они втроем, с трудом втиснувшись в крохотную открытую машину, мчались навстречу ветру к границе, останавливаясь, когда вздумается, чтобы выпить белого вина или окунуться в одной из крошечных купален на побережье, где радужные флажки плещутся на горячем ветру средиземноморского полдня. Так близки, как в тот день, когда, склонившись над пивом в баре при казино в Жуан-ле-Пен, парашютист таинственно посвящал их в свою беспроигрышную систему. Как на рассвете, под бледно-лиловым небом, когда они, веселые и довольные, возвращались в свой отель после очередной победы, а Марта клевала носом, сидя между ними на сиденье. Так близки, как в ослепительный полдень в Барселоне, когда; прикрывая глаза от палящего солнца, они сидели на трибуне высоко над ареной, потели и неистовствовали, а внизу матадор совершал круг почета, подняв над головой бычьи уши, и вокруг него падали на песок цветы и мехи с вином. Никогда не будут так близки, как в Саламанке, и в Мадриде, и на дороге через горячую, соломенного цвета пустыню по пути во Францию, когда рот обжигал сладкий и
