— Зачем? — спросила она, растерявшись, что он так перескакивает с одного предмета на другой.
— В Европе ни одна женщина не задала бы такого вопроса.
— Я сказала в отеле, что буду обедать у себя.
— Я пользуюсь в отеле большим влиянием. Не исключено, что даже смогу убедить официанта не носить вам обед наверх.
— Да, но как же, — возразила Констанс, — как же та дама, с которой вы обедали всю неделю, та француженка?
— Неплохо, — улыбнулся Причард. — Значит, вы тоже наблюдали за мной.
— В ресторане всего пятнадцать столиков, — смутилась она, — что же тут удивительного…
Француженке было не меньше тридцати лег, у нее были короткие пышные волосы и неправдоподобно тонкая талия. Она носила короткие брюки и свитеры, туго стянутые блестящим поясом, и они с Причардом всегда очень много смеялись каким-то своим шуткам, сидя каждый вечер за одним и тем же столиком в углу. Когда Констанс была в одной комнате с француженкой, она чувствовала себя слишком молодой и неуклюжей.
— Француженка — добрый друг, — сказал Причард, — но англосаксы для нее, как она говорит, недостаточно nuance. Французы — патриоты до последней простыни. И кроме того, завтра приезжает ее муж.
— Пожалуй, мне не стоит менять своих планов, — ответила Констанс холодно и встала. — Вы готовы?
С минуту он смотрел на нее долгим взглядом.
— Вы очень красивы, — сказал он, — иногда невозможно удержаться и не сказать вам об этом.
— Пожалуйста, — сказала она. — Пожалуйста, мне правда уже пора.
— Конечно. — Он встал и положил деньги на стол. — Как скажете.
Они молча прошли сто ярдов, отделявших их от отеля. Было уже совсем темно и очень холодно, и дыхание их замерзало на лету, превращаясь в маленькое облачко.
— Я поставлю ваши лыжи, — сказал он у двери отеля.
— Благодарю вас, — ответила она низким голосом.
— Спокойной ночи. И напишите хорошее письмо.
— Постараюсь.
Она повернулась и вошла в отель.
Поднявшись в комнату, она сняла ботинки, но не стала переодеваться. Не зажигая света, лежала она на кровати и думала, глядя на темный потолок: «Никто никогда но говорил мне, что англичане такие…»
«Мой хороший, — писала Констанс, — прости, что я не писала тебе, но погода сейчас изумительная, и я на некоторое время с головой ушла в повороты и в борьбу с глубоким снегом… Здесь есть один молодой человек, англичанин, — добросовестно писала она, — очень славный. Он любезно предложил мне быть моим инструктором, и можно сейчас без преувеличения сказать, что дело у меня идет на лад. Он был в авиации; отец у него утонул, а мать погибла во время бомбежки…»,
Она остановилась. Нет, кажется, я хитрю, как будто хочу скрыть что-то за вывеской несчастной семьи погибших патриотов. Она скомкала письмо и бросила его в корзину, потом взяла чистый лист бумаги. «Мой хороший…» — написала она снова.
В дверь постучали, и Констанс крикнула: «Ja».
Дверь открылась, и вошел Причард. Она удивленно подняла глаза. За все три недели он ни разу не был у нее в номере. Растерявшись, она стояла в одних чулках посреди комнаты, где все было разбросано после прогулки на лыжах — ботинки возле окна, свитер брошен на спинку стула, на батарее сушатся перчатки, возле двери ванной висит парка, и с воротника ее струйкой стекает растаявший снег. Приемник был включен, и американский джаз играл «Бали Ха-и», которую передавала военная станция из Германии.
Причард улыбнулся ей, стоя у открытой двери.
— Ага, — сказал он, — тот самый уголок чужой комнаты, где всегда будет жить студентка.
Констапс выключила приемник.
— Простите, — она беспомощно махнула рукой, чувствуя, что волосы у нее не причесаны. — У меня такой разгром.
Причард подошел к письменному столу и стал рассматривать стоящий там портрет Марка в кожаной рамке.
— Ваш корреспондент?
— Мой корреспондент.
На столе стояла открытая коробка с бигуди, валялась машинка для загибания ресниц и полплитки шоколада, и Констанс стало стыдно, что она представляет Марка Причарду в такой легкомысленной обстановке.
— Он очень красив. — Причард прищурился.
— Да.
