мерзость, что попыталась завладеть его телом. И окунулся во мрак.
Он пришел в себя через час или два. Вряд ли Веррес успел вернуться, иначе он неминуемо наткнулся бы на бастарда. Литус посмотрел на себя, обнаружил на груди ожог со вздувшимися пузырями и почувствовал изнутри удивительную ясность. Тошноты не было. Нечто угнездившееся в нем никуда не исчезло, но оно определенно не было мурсом. Оно стало его частью, и извлечь его теперь можно было только ценой собственной смерти.
– Разберемся, – устало прошептал Литус, выудил из пояса то, что его матушка назвала паутиной Ордена Смерти, запахнул балахон, накинул на себе тайное средство и двинулся к тому месту, где последний отрезок каната уходил в кромешную тьму. Вокруг ни ограждения, ничего. И дорожка едва нахожена.
Литус сделал один шаг, другой. Подошел к черной стене вплотную, словно опустился с мостков над поверхностью черного озера, и медленно-медленно подал вперед лицо.
Тьмы за ее границею не оказалось. Черная стена была черной снаружи. Изнутри она была серой. Будто илистый подсохший песок. Или как пепел, который осел на углях серой коркой и уже не жжет, но все еще хранит цвет. Он будет черным, но сначала его нужно намочить.
Литус сделал шаг вперед, взялся за тоже серую веревку, вдохнул серый воздух и едва не поперхнулся. Тот как будто и в самом деле струился песчинками по глотке. Схватился обеими руками за горло, откашлялся, оглянулся и не увидел в серости ни веревки, ни собственных ног, рук, ничего. И тут же принялся размахивать невидимыми руками в панике, пока не наткнулся, не поймал пальцами канат. Не стал вытирать со лба пот, словно боялся размазать по лицу пыль.
Он прошел около лиги. Считал шагами, хотя канат то преодолевал невидимые ложбины, то забирался как будто на холмы. И, забравшись на очередной холм, вдруг разглядел в серости огонек. Огонек покачивался, то вздымался вверх, то вновь опускался и покачивался. Покачивался и приближался.
Литус поправил сеть, которая накрывала его. Ничего не изменилось. Спрятал под нее руки. Снова ничего не изменилось, а огонек становился все ближе. Уже слышался довольный говорок Верреса, который посмеивался сам себе и как будто даже насвистывал какой-то мотив. И тогда Литус обратился к тому, что осталось в нем и теперь дышало вместе с ним. Положил руку на грудь и прошептал:
– Тихо.
И огонек погас.
Веррес замер, послышалась сдавленная ругань, затем злобное шипение.
– Давай, – обратился к самому себе Литус.
Огонек вспыхнул вновь.
– Ага, – задумчиво произнес Веррес и, наверное, снял перстень с пальца, чтобы рассмотреть его получше, потому что теперь он колыхался на уровне его лица. Но шагов не было слышно, серость поглощала их. Только бурчание и шелест ладони по канату.
«Только бы не на пальце, а то придется оглушить или убить», – подумал Литус и сделал шаг в сторону. Вскоре на него пахнуло запахом чеснока и пота. Бастард протянул руку, выхватил кольцо и тут же прекратил его свечение. Три быстрых бесшумных шага, и он вновь оказался у каната. Веррес за его спиной взвыл, как медведь, у которого выдернули добычу из лап.
Литус вышел к часовне через час. Вокруг нее и в самом деле было кольцо света шириной шагов в десять во все стороны. Но сама часовня скорее напоминала слепленный из мусора шалаш. И все-таки вокруг был свет. Литус остановился. Потом нерешительно постучал в дверь.
– Что-то вы нынче зачастили, – раздался раздраженный голос.
Он толкнул дверь. Внутри было так же светло, как снаружи. На крохотном топчане сидел дряхлый старик в застиранном до серости балахоне.
– Чего встал? – пробурчал старик. – Придурь свою, кстати, можешь снять. Я тебя и так вижу. Здесь все видно. И что ты за человек, и что у тебя внутри, и что у тебя в сердце. Все. Не спрячешься.
– Кто ты? – пробормотал Литус, стягивая с головы сеть.
– Старик, – хмыкнул тот. – Или не похож? Морс меня зовут. Да не путай, не Мурс, а Морс. А то ведь путают со всякой гадостью! Ты чего приперся-то? Спросить чего хочешь? Или бежать собрался от благости Бараггала?
– Что ты здесь делаешь? – спросил Литус.
– Помираю, – захихикал старик. – А как помру, на мое место придет другой послушник. Самый старый. А пока самый старый я. Вот, помираю, да все никак помереть не могу. Не помирается тут, на свету. Это все, что ли?
– Тут…
– Мерзавец один приходил, – с готовностью согласился старик. – Но не из последних. Последние делают мерзость по мерзости своей. А этот только по необходимости. Или по дурости. По нынешним временам – почти праведник. Но ты получше будешь, получше. Скольких успел убить?
– Троих, – прошептал Литус.
– Каждого будешь помнить, каждого, – захихикал старик. – А убить-то придется еще многих, многих. Загажена землица-то. Но тебе труднее прочих придется. Ты ж инородец.
– Как это? – похолодел Литус.
