стоит ли еще Эбаббар. Не смыло ли Самсум в море… А не будет детей, я лягу на плот и поплыву. Если страшно умру, так поделом, детей не уберег. А если не сразу, так хоть глаза на Светлую Пустошь перед смертью потаращу.
– Зачем? – спросила Процелла.
– Интересно, – зло буркнул паромщик.
На другом берегу реки Процелла сразу окунулась в толчею и гомон беженцев. Кто-то ее о чем-то спрашивал, но она лишь пожимала плечами и, выбравшись из толпы, забралась на лошадь и направила ее не к утисскому холму, а мимо замка вдоль реки к известковым увалам, на которых, скорее всего, не имелось ни клочка плодородной земли, потому как домики лепились один к другому, без огородов и без садов, хотя что там можно было определить под снегом и льдом? Дорога стала изгибаться, забираться в гору, Процелла уже испугалась, что проплутает до вечера, но нужный дом отыскался быстро. Он единственный выходил на улицу не толстой беленой стеной, обращаясь окнами и дверями ко внутреннему дворику, а высокой глиняной оградой, заглянуть через которую нельзя было даже всаднику. За этим домиком слобода обрывалась, дальше тропа уходила в холмы, и, судя по отсутствию следов, делать там было нечего. Процелла оглянулась, спешилась, обошла домик, заглянула за угол, убедилась, что дом не только стоит крайним на косогоре, но за ним известковый берег скашивается в глубокий овраг, что сулило хотя бы некоторую безопасность.
– Чего надо? – огорошил Процеллу выросший, будто из-под земли, коренастый дедок. – Чего нюхаешь тут?
– А тебе что? – спросила Процелла. – Может быть, я поселиться здесь хочу? Хотела дом поставить по улице этой, а у вас обрыв, некуда ставить. А что там дальше, в холмах?
– Ничего, – буркнул дедок. – Холмы на пяток лиг, потом бросовые долины. Но и там деревня на деревне. Тут просто не ходит никто зимой, южнее низами дорожка есть. Ты откуда будешь-то?
– Из Лаписа, – неожиданно призналась Процелла.
– Так чего тебе здесь делать-то? – удивился дед. – Это нам надо в Лапис перебираться, избушки каменные в горах повыше лепить, лавку из досок сколачивать, на карачках под нее забираться да ждать, когда эта хмарь вся изойдет. А ты сюда пришла. Тут хорошего много, да только все сыскано, ничего не осталось. Поняла?
– Не изойдет хмарь просто так, – пробурчала в ответ Процелла, шагнула к лошади и тут только вспомнила, что именно эти слова и должен был сказать ей кто-то из дома напротив. А что она-то должна была ему сказать? И ведь первой, первой. Что?
– Ты там живешь? – показала она на домик напротив, который лепился к улочке, как все прочие, спиной, а ворота держал рядом, только чтобы протиснуться в невидимый дворик. Сейчас воротца были приоткрыты.
– Да уж догадаться не великий труд, – хмыкнул дед.
– Это, – наморщила лоб Процелла. – Дома на этой улице… хорошие. А твой лучше других.
– Ладно, – расплылся в улыбке дед. – Вот, держи ключ. Дырка в воротах кожанкой прикрыта, вставляй и поворачивай. Изнутри засовец накинешь. Только будь уж чуть поаккуратней. Без дела носа наружу не высовывай. Я ж вижу, что ты от своих отбилась, слезы-то тропы на щеках протоптали. Колодец во дворе, навес для лошадей и сарай за домом. Мука, сушеное мясо, фрукты, мед, крупа всякая – все в доме имеется. Надолго?
– Не знаю, – призналась Процелла.
– Ну, будешь уходить, приберись, – погрозил пальцем дед. – Настукивать мне в ворота или еще что не нужно. Кинь ключик через забор и иди. А придет еще кто к тебе, так это его будет забота. Поняла?
– Поняла, – кивнула Процелла, а деда уже и след простыл.
Вставила ключ в дырку, провернула его с трудом да скрежетом, ворота распахнулись, и обнаружился за ними маленький дворик с колодцем да дверь в не слишком и маленький домик. За домиком нашелся еще один дворик, да с оградкой, через которую можно темную реку Му рассматривать да фидентский городской холм. Тут же и навес, и сарай, и сено, и поилка, из которой лед выколачивать, и поленница дров. В доме нашлись и лежаки, и три ларя со снедью под долгий запас, и одежда, и чаны, и котлы, и посуда. Сбросила Процелла гарнаш, стала смахивать паутину да пыль по углам, натаскала воды, растопила печь, и понеслась, полетела ее одинокая жизнь, к которой привыкла она еще в Лаписе сотню или даже тысячу раз, как бы ни крутились всегда вокруг нее то даку, то дакиты, а то и простые беженцы из разных углов Анкиды, которые смотрели на нее как на благодетельницу. А что она могла? Только прикинуть, где еще есть кусок земли да где соседи подойдут к этим поселенцам, а где к этим. И вот вроде бы ни подвигов, ни свершений никаких не делала, а стала желанной гостьей чуть ли не в каждом лаписском доме. Интересно, как там брат да чем он занят? Что с Бритой, что с Биберой, что с Игнисом? Вспомнила и похолодела. Кинулась к своей одежде, что сбросила, когда металась по дому, стала перебирать дрожащими пальцами, пока не нашла, не нащупала головешку на шнурке. Вытащила и похолодела. Кинулась к столу, раскрутила фитиль лампы и замерла. То, что было куском рукояти меча, полуобгорелой бобышкой-яблоком да коротким обломком прихвата, – словно обратилось куском корешка. Покрылось тонкой зеленоватой корой, выстрелило зеленоватый побег.
– Энки благословенный! – прошептала Процелла, метнулась к ведру с водой, намочила тряпицу, завернула в нее обломок, прихватила сверху еще чем- то, вновь перевязала шнурком, надела на себя и опустила сверток вниз, спрятала между грудями. Только потом распотрошила мешок, разложила припасы, нехитрые пожитки и выложила отдельно то, что оставил ей Игнис: какой-то осколок или пластину, завернутую в сукно, один из двух его перстней,
