говорят некоторые, улучшенные Лучезарным? Почему у нее разбито лицо? Не потому ли, что и она умерла не своей смертью? А почему она пошла к Теле? Почему же к Теле? А к кому она еще могла пойти?
Где Литус?
А вот и ее старший сын. Тотус Тотум. Отец Игниса и Камы, мертвых Нигеллы, Нукса, Лауса. Дядя Лавы. Король Лаписа. Как всегда, он двигался спокойно и уверенно. Красивый и строгий. Несмотря на то, что все его тело зияло ранами.
Великанша Патина Тотум, убитая у стен Аббуту в конце свейской войны. Младшая сестра Тотуса. Похожая на свою мать, Окку.
Добряк и пьянчуга Латус Тотум. Отец Процеллы и Дивинуса. Третий ребенок королевы Окки. С развороченной ударом меча спиной.
Малум – последний из старших Тотумов. Пронзенный стрелой, с нестираемой ехидной улыбкой на губах.
И дальше. Все они. Медленно и не торопясь. Не оборачиваясь, не глядя на Лаву, которая застывала от их беззвучных шагов. Порубленные, пронзенные, в ранах – Нигелла, Нукс, маленький Лаус. Отвратительный Палус – сын Телы. Пустула, мать Дивинуса и Процеллы, жена Латуса Тотума. Почему-то Милитум Валор, новый и уже мертвый муж Пустулы и дядя, кажется, точно дядя пропавшей уже много лет назад лучшей подруги Лавы – Фламмы. А вот и она сама. Прошла мимо, но посмотрела на Лаву, как будто улыбнулась. Как будто не было раны у нее на спине. Раны напротив сердца. Как же она сумела родить ребенка? И сколько ей было тогда? Всего семнадцать? А сколько теперь самой Лаве? Уже двадцать три? Почти двадцать четыре? А она родит когда-нибудь ребенка? Сможет она родить ребенка в этой мерзости? Сможет она хотя бы зачать ребенка?
– Уже, уже, уже, уже, уже, – донеслось чужим, незнакомым шепотом.
А потом появилась мать. Сначала промелькнул отец, Кастор Арундо. Прошел мимо, кивнул, как будто расстался с дочерью час назад, но не отправился в трюм, а растаял так же, как растаял в шатре Син. А затем появилась мать. Она встала напротив Лавы и замерла. И Лава забилась, захрипела, пытаясь вымолвить: «Не смотри!», потому что лицо матери было залито кровью, но вот уже оно перестало быть кровавым, а стало чужим.
– Кто ты? – спросила Лава темноволосую красавицу с большими глазами и большим ртом. – Я тебя знаю?
– Нет, – шевельнулись губы с тем же звуком, с которым разносилось недавно «уже, уже, уже». – Я мать Литуса. Венефика Тацит.
– Подожди, – замотала головой Лава. – Но ведь она мурс?
– Да, – прикрыла глаза незнакомка. – Я мурс. Не мурс в теле человека, а именно мурс, потому как за долгие годы, в которые поколения людей успевают сменить друг друга, мурс становится человеком, срастается с украденной плотью. Но я помню свое имя, скажешь Литусу, он не знает. Наверное, не знает. Меня звали Рит. Хотя теперь я, наверное, опять Рит. Но мне нравится имя Венефика Тацит. И скажи ему, что носишь его ребенка под сердцем.
– Ребенка? – замерла Лава.
– Скоро ты и сама почувствуешь его, – улыбнулась незнакомка.
– Это ты и есть или Светлая Пустошь насылает на нас морок? – спросила Лава.
– Светлой Пустоши или тому, кто теперь вьет из нее прочные путы, нет дела до вас, – покачала головой незнакомка. – Светлая Пустошь – это темное зеркало. Зеркало боли и ужаса. Вы – камни. Вы брошены в нее. И все, что вы видите – это волны от вашего падения. Кроме меня. Тут есть и другие мурсы, но ты им не интересна. Им вообще почти ничто не интересно. А я, наверное, почти стала человеком. Что-то сделало меня почти человеком. Но не думай, что я могу вот так подойти к твоему Литусу…
– …моему Литусу, – эхом отозвалась Лава.
– …и поболтать с ним, – продолжала незнакомка. – Он защищается. Защищает тебя. И правильно делает. Он сильный. И он борется с холодом, что достался ему от отца. Но в тебе его ребенок. Поэтому я говорю с тобой.
– Ты тоже, – сглотнула Лава. – Ты тоже волна на черном зеркале?
– Нет, – усмехнулась незнакомка. – Я развоплощенный мурс. Тут вокруг море силы, поэтому я могу явить себя хотя бы так. Но скоро этой силы не будет, и я погружусь в сон на тысячи лет.
– Силы не будет? – не поняла Лава.
– Он собирает ее, – помрачнела незнакомка. – Он сплетает ее в жгуты и обращает плетью. Несколько дней… Считаные дни… И он начнет призывать отца.
– О ком ты? – почувствовала слезы на щеках Лава. – Какого отца?
– Того, кто его породил, – пожала плечами незнакомка. – Лучезарного. Одиума, Лусидуса, Экзимиуса. Как будет угодно. Он оставил свою тень здесь, и она вошла в силу. И теперь сделает все, чтобы воссоединиться со своим хозяином. Со своим отцом.
– Но это невозможно! – почти закричала Лава. – Энки сжег себя, чтобы этого не случилось!
– Да, – кивнула незнакомка. – Но все меняется. Твои клятвы – это твои клятвы. Твои заклинания – твои заклинания. Твои обеты – важны только для тебя. Шаг в сторону – все иначе. Сожги лес, сотвори пустыню, но ветер принесет иные семена, и дождь, который не помнит пламени, даст им жизнь. Медленно, но неизбежно. И Энки знает об этом. Не полагайся на вечность. Обманет.
– И что же делать? – скривилась Лава.
– Не знаю, – улыбнулась незнакомка.
