каждое из этих писем добавляло в твой образ какие-то новые прекрасные грани таким образом, что, когда я, наконец, встретился с тобою подлинной, я не узнал тебя. Ты не совпала с образом, который я создал в своем воображении, и который жил своей независимой жизнью. Потом, через некоторое время, в первый раз уходя от тебя, я сжег эти письма, но не как свидетельство своего поражения, а как улику литературной слепоты. И теперь мне кажется, что я никогда не могу быть уверенным до конца, ты ли это снова приходишь в мою жизнь, или это только твоя тень, как таинственный корабль, носится по волнам моего извращенного воображения. Молчу. Способность ощущения звука и слова принимаю за способность творения. Открываю белый лист бумаги, более бездонный, чем космос, пишу обыкновенные знакомые слова, надеясь, что способ их соединения и переплетения друг с другом является непререкаемым доказательством собственной исключительности. Мой приятель заявляет, что я слишком нормален, чтобы быть гениальным. Он знает, о чем говорит. Он гений. Он сумасшедший. Он сменяет состояние запоя на состояние наркотической зависимости, он судит о звездах так, как будто бывал на этих звездах, он поет, как пьяный бог. Он извлекает из своего астматического горла отголоски проржавевших, но подлинных иерихонских труб. Мы все готовы рухнуть от его музыки, но падает он сам. Баланс гениальности и безумства неустойчив. Он занимает деньги на дозу, он уходит в никуда, чтобы быть гением в пустоте. Я слишком нормален. Я слишком правилен. Я пишу стихи, которые почти всегда противны мне самому. Я сочиняю музыку на слух, которого у меня нет. Но я несу внутри нечто, что своей скрытою легкостью позволяет мне подниматься над этой землей, не имея крыльев. Приятель. Неужели ты этого не замечаешь? Или то, что могу я, это всего лишь жалкая фантазия, и ты смотришь на меня сверху из своего черного облака, уверенный, что ты ближе к богу? Мы разные, но мы рядом. Два гения в одном месте и в одно время — событие из разряда невероятных. Значит, кому-то из нас суждено ошибиться. Или обоим. А что если мы всего лишь двое слепых, которые считают себя зрячими, потому что не были зрячими никогда?
Мой приятель пьянеет и кажется себе еще гениальнее. Но никто не хочет сидеть за одним столом с сумасшедшим, поэтому он ест свою гениальность сам. Возможно, кому-то достаются куски и крошки с его стола. Я хочу добровольного уединения и удивляюсь, что оно неразлучно с одиночеством. И вот я уже ищу одиночества, надеясь на обратную связь. Я закрываюсь от этого мира, чтобы расслышать стук собственного сердца, но слышу стук в дверь. Открываю. Это ты или твой призрак?
10
Ну что, Владимир Иванович? Вспоминаешь свою жизнь? Чувствуешь, как детство, юность, молодость из стройного беспрерывного повествования распадаются на отдельные эпизоды? Как выстрелы. Как шлепки по лицу. Об этом ты хочешь написать? Ты же всю свою жизнь считал себя хорошим человеком. И твои близкие, и друзья никогда не ставили эту твою самооценку под сомнение. Почему же память так ярко зафиксировала именно те эпизоды, которые ты стараешься забыть изо всех сил? Или твой ангел хранитель так учил тебя и так расставлял красные флажки? Помнишь? Этот мальчик зашел в твой двор поиграть. Он нарушил закон территории. Тебе было десять, ему лет семь. Ты сказал ему, чтобы он ушел, но он не ушел. Ты толкнул его. Он надул губы, но не ушел. Ты дал ему пинка, он заплакал, но не ушел. Ты сорвал крапиву и обжег ему голые колени. Он ревел, но оставался на месте и никуда не уходил. Ты стал бить его своими детскими, но жесткими кулаками и ногами. Он плакал, но оставался на месте…. Ты сдался. Ты плюнул и ушел домой сам. Этот мальчик, слабее и младше, зареванный, с обожженными ногами и разбитым носом оказался сильнее тебя. Сколько их еще окажется сильнее тебя? Или их ангелы были другого цвета? Или готовили своих подопечных для других целей? Ты учился в школе, в которой половина детей были из ближнего детского дома. Они были приспособленнее к жизни, чем ты. И тебе от них доставалось. Они мстили тебе. За то, что у тебя есть дом, игрушки, валенки, теплый свитер и красивый пенал. За то, что мама кладет тебе по утрам в карман пальто конфету, которую ты тайком съедаешь в школьной раздевалке. Ведь об этом ты не напишешь, Владимир Иванович? Или ты вспомнишь, как дрожали твои колени в уличной драке? Как били тебя старшие ребята за что-то непонятное не только тебе, но и им? Напиши про армейский полевой госпиталь, где сотни таких, как ты: русских, украинцев, белорусов, узбеков — выстраивали обкуренные представители чеченского или еще каких-то «малых» народов и отрабатывали крепость своих ударов на ваших солнечных сплетениях и печенках. А по печени вас бить было нельзя. Вы все были больны гепатитом и недоуменным интернационализмом. Они, эти смуглые негодяи, были позором и будущей болью своего народа, а вы были новой исторической общностью. Трусливым стадом. Это ты напишешь? Или как били твоего друга, а ты лежал с температурой сорок и не мог встать. Встать-то ты не мог, но ползти-то мог! А может, все дело в том, что бросил Иван Алексеевич твою мать, когда было тебе всего пять лет, и никто не научил тебя сжимать кулаки, а только закрывать ладонями лицо? Ты вспоминаешь себя маленького и беспомощного и чувствуешь, как влажнеют твои глаза от умиления к самому себе, оставшемуся в далеком прошлом. Посмотри в зеркало, Владимир Иванович. Это плачет небритый, грузнеющий сорокалетний мужик. Почему же уверенность в своих силах и способность грызть чью-то глотку появились только теперь, когда у тебя есть жена и дочь, ради которых ты готов отдать жизнь? Сможешь? Ты уверен в этом? Не клянись. Человек слаб. Бери ручку. Что ты там написал? «Мне сорок лет»?
