Что-то было не так. Через два дома в сторону оврага, у дома Семена Пантелеева, стояла большая красная пожарная машина. Двери ее, как и калитка в заборе Пантелеева, были открыты, но никакого движения, шума, пожара или пепелища видно и слышно не было. На крыле машины лежал безобразно толстый черный кот и жмурился на утреннее низкое солнце. Павлик оглянулся. На полпути к улице Парижской коммуны у дома номер девять прыгала через скакалку вредная девятилетняя девчонка Наташка, «десантированная», как и Павлик, к бабушке на лето. Павлик засунул руки в карманы и, всем видом показывая полную независимость и пренебрежение подобной мелюзгой, двинулся вдоль по улице. Наташка перестала прыгать, поковыряла замечательным грязным пальцем в не менее замечательном носу и «брякнула»:
— А у меня бабушка умерла.
— Да ну? — перехватило дух у Павлика.
— Дурак! — поняла Наташка. — Не эта! Не баба Дуся! Ну, дурак! Фу!
Она поплевала во все стороны и, оглянувшись, постучала себе по голове.
— Сама ты дура, нашла, чем хвастаться, — «приговорил» ее Павлик.
— А кто хвастает? Кто хвастает? — заволновалась Наташка. — Ты в духов веришь?
— В каких таких духов?
— Известно каких, в мертвых!
Павлик мгновенно прикинул, не вызовет ли его ответ непоправимой утраты авторитета или града насмешек, и неясно буркнул:
— Ну?
— Ну! — оскорбилась Наташка. — А я видела!
— И чего ты видела?
— Сам знаешь, чего, духов!
— Где?
— Где надо! Когда бабушка умерла, мама достала ее венчальную икону. Там было две свечки, которые бабушка и дедушка держали в руках, когда их венчали. Дедушкина свечка была короче в два раза, потому что ее зажигали, когда дедушка умер. Это давно было. Меня тогда еще не было. Мама тогда была еще маленькая, как я сейчас. Мама поставила свечки у головы бабушки и, когда ее старушки отпевали, зажгла обе свечки. Сначала они обе горели, потом дедушкина свечка стала гореть медленно, а бабушкина быстро, а когда они сравнялись, то они стали гореть одинаково и погасли одновременно секунда в секунду. Понял?
— И что?
— Что и что?
— А духи?
— Дурак, это же дедушкин дух к бабушке приходил, показывал ей дорогу на тот свет!
Павлик оглянулся, поймал спиной пробежавший холодок.
— Ну и дура же ты, Наташка. Да еще и неумытая какая-то. Может, хрюкнешь?
— Сам ты дурак! — крикнула Наташка, отбежав к калитке. — А у тебя штаны драные, трусы сквозь дырки видно. И ты сам три дня не умывался! Тебя бабушка твоя по утрам умывает!
Павлик прикинул, сможет ли он одним прыжком достать вредную девчонку, чтобы щелкнуть по ее косичкам звонким щелбаном, но потом решил, что не сможет, да и что с нее взять, пусть живет пока. Он повернулся уже было в сторону оврага, где им замысливались еще позавчера скрытые подкрапивные ходы через бурьян, как вдруг увидел странного молодого человека. Он медленно шел вдоль забора, перехватывая руками штакетник, и что-то говорил.
— Дядя! Что с вами?
Человек затравленно оглянулся, остановился на мгновение, затем негромко выругался и снова попытался идти вдоль забора, вращая ничего не видящими глазами. В доме Наташкиной бабушки послышался звон кастрюль, скрип половиц, из небытия возник свист приемника, превратившийся в голос Грядищева Ильи Петровича:
— Поэтому я прошу всех граждан нашего города соблюдать полное спокойствие и порядок. Никакой эвакуации не предвидится, упавший на наш город метеорит опасности не представляет и сейчас изучается учеными. Район падения оцеплен, доступа к месту падения пока нет, так что прошу вас отправляться как обычно на работу. Все будет в порядке!
Человек у забора прислушался и вдруг неудержимо заплакал, всхлипывая и повторяя:
— Я это. Я. Это я. Я. Я. Это я. Я это. Понимаете!? Я! Я это!
Это был Антон Брысин.
