Наш пыльный московский дворик уже проснулся, но не открыл глаза и сквозь сон отливал свежестью в виде нескольких аккуратных луж ночного дождя. На скамейке у подъезда боролся с застарелым алкоголизмом Степаныч, стараясь поймать худыми плечами пробивающую дрожь. Меня Степаныч из- за очевидной трезвости и безденежья за серьезного человека не считал и относился ко мне как к пробегающему мимо коту или иной бесполезной твари. Зная это, а также то, что, родившись уже после войны, он частенько рассказывает о своих военных приключениях, почерпнутых из книжек серии «Подвиг», я как обычно поприветствовал его: «Хайль Гитлер, Степаныч». Степаныч как обычно ничего мне не ответил, только постарался глубже опуститься в засаленный пиджак, глядя в одну точку и посасывая давно потухший «бычок». Баки после утреннего вывоза мусора были девственно чисты, я опрокинул в ближний из них бумажный хлам и осмотрелся. В ряду машин, скрывающихся под ветвями нескольких полумертвых лип, стояли «ауди» и «пассат». Я поставил на землю ведро и подошел к автомобилям. Помигивали огоньки включенных сигнализаций. Колыхались прилипшие к капотам липовые листы. Ничего особенного. «Ауди» чуть новее и аккуратнее, чем «пассат». Никаких вещей или предметов на сиденьях. Ничего болтающегося под ветровыми стеклами. Повинуясь необъяснимому порыву, я огляделся, присел у заднего колеса, отвернул колпачок ниппеля и выковырнул золотник. Сигнализация крякнула на мгновение и затихла. Шина зашипела и мягко и плавно выпустила из себя натруженный воздух. Машина качнулась и слегка присела на одну сторону. Я оглянулся. Никого не было во дворе. Никто не шевельнулся за тремя окнами квартиры Алексея на третьем этаже. Я вернулся к бакам, подобрал ведро и опять протопал мимо по-прежнему уставившегося в одну точку Степаныча, не преминув заметить ему: «Но пасаран». Дома уже что-то скворчало на сковородке, издавая аппетитный запах, безрезультатно пытающийся пропитать холостяцкую квартиру. Я поставил ведро, сполоснул руки и снова поцеловал Верку. Дурак Вовка, ее муж. Ни разу не поцеловал ее при мне. Эта кожа просто не имеет права оставаться нецелованной.
— Как дела?
Кажется, сегодня Верка в хорошем расположении духа.
— Замечательно. Особенно в связи с твоим приходом. Не забываешь старшего брата.
— Тебя забудешь, — она улыбалась, — или грязью зарастешь, или окончательно испортишь себе желудок концентратами.
— Концентраты бывают разные, — я стоял у окна и наблюдал, как двор в сторону нашего подъезда пересекает танцующей походкой нисколько не уставший «франт». — Несколько лет назад, после войны в Персидском заливе, в магазинах попадались очень недурные коробки сухого пайка морских пехотинцев США. Шоколад там был замечательный. Горький, как моя жизнь.
— Чего же в ней горького? — удивилась Верка. — Каждому бы хотелось такой жизни. Сидишь себе, стучишь по клавишам. Главное, чтобы без ошибок и интересно.
— Действительно, — усмехнулся я, садясь за стол, — главное, чтоб без ошибок и интересно.
— Ну и как твоя «нетленка»? — спросила Верка.
Она спрашивала меня об этом каждую субботу.
— Она по-прежнему нетленна, — отвечал я.
— А книжка?
И это она знала заранее. Несколько моих рассказов, опубликованных в толстых журналах, прокормить меня, конечно, не могли. Именно поэтому периодически я подвизался на любую, предпочтительно физическую, работу, что вызывало у Верки еще большее раздражение, чем мое, с ее точки зрения, «ничегонеделанье».
— Верочка, ты же знаешь. Для того чтобы издать книгу, надо или написать умопомрачительный кич, или устроить скандал,…
— … или поработать президентом, или украсть миллиард, или … — остановилась Верка.
— Или? — переспросил я.
— Или быть гением.
Она грустно и серьезно смотрела мне в глаза.
— Не преувеличивай, — ответил я. — Посмотри на книжные развалы. Это что? Продукция неисчислимого количества гениев? Во мне живет смутная надежда, что последним гением на этой планете был Иисус Христос. Все остальные великие — таланты. С учетом, что далеко не все они литераторы, меня устроит место в первой сотне… даже тысяче.
— Это решать читателям, которых у тебя практически нет.
Она подняла крышку со сковородки и положила на тарелку жареной картошки и настоящую котлету.
— Домашние? — переспросил я.
— Домашние, — вздохнула Верка.
— Передай Вовке, что у него замечательная жена.
— Он знает.
— А Сереге, что у него замечательная мать.
— Он тоже знает.
— А что касается читателя, — я усердно дул на котлету, — то он у меня уже есть. Я тиснул свои произведения в интернете и теперь получаю отзывы
